Inveni portum kepham. Caro, mimde, valete! Sat me jactastis. Nunc mini sancta quies. «Прощай, стихийный потоп! – вещает Ноева голубица. – Я почию на холмах святых, обретя оливные кущи».

Фарра. О сердце голубиное! И сердечный голубь! Сей есть истинный Иона, адом изблеван в третий день на берег гор Кавказских. Сей голубь есть истинный Americus Columbus, обретший новую землю. Не хочется и мне отсюда идти. О Наеман, Наеман! Дай, ну, станем и мы с Израилем в сей гавани. Оснуем себе кущи на сей кифе. А-а, любезный мой Аввакум! Се ныне разумею песенку твою: «На страже моей стану и взойду на камень». Сюда-то взирало твое пророчее око? Сию-то кифу издали наблюдала бодрая стража твоя? Сюда-то песня твоя и нас манила? Блаженно око твое, прозорливее труб звездозорных! Блаженны поющие нам уста твои! Блажен и Сион твой, или зоротерем, пирамида и столп твой, из которого высоты простирались лучи очей голубиных. Не стемнеют очи твои, не истлеют уста твои и не падет столп твой и во веки веков… Прощайте навеки, дурномудрые девы, сладкогласные сирены с вашими тленными очами, с вашею стареющеюся молодостью, с младенческим вашим долголетием и с вашею рыдания исполненною гаванью. Пойте ваши песни людям вашего рода. Не прикасается Израиль к гергесеям. Свои ему поют пророки. Сам Господь ему, как лев, возревет и, как вихрь духа, воссвищет в крыльях своих, и ужаснутся дети вод… Радуйся, кефа моя, Петр мой, гавань моя! Гавань веры, любви и надежды! Знаю тебя как не плоть и кровь, но свыше рожден ты. Ты мне отворяешь врата в блаженное царство светлой страны. Пятнадесятое лето плаваю по морю сему и се достиг к пристанищу тихому, в землю святую, которую мне открыл Господь Бог мой! Радуйся, градо-мать! Целую тебя, престол любезной страны, не имущей на путях своих бедности и сокрушения, печали и вздыхания. Се тебе приношу благой дар от твоих же садов – корзину гроздья, и смокв, и орехов с хлебом пасхи в свидетельство, как путем праотцов моих вошел в обетованную землю.

Лица: Афанасий, Лонгин, Яков, Ермолай, Григорий

Григорий. «Прийдите, взойдем на гору Божию». О беседка! О сад! О время летнее! О други мои! Восхищаюсь веселием, видя вас, моих собеседников. «Прийдите, взойдем на гору Господню».

Афанасий. Вчера нападала на меня ужаснейшая скука и, как пшеничную ниву вихрь, колебала. Едва довлел отбиться.

Григорий. Блажу тебе, друг мой, радуйся, воин Христов! Сия есть победа наша, побеждающая не плоть и кровь людскую, но бешеные мысли и мучительные духи. Они-то суть семя, полова и начало всякой человеческой злобы, а власть тьмы житейской, опаляющей душу мертвых человеков.

Афанасий. Я вчера не был мертвым, а тем-то самым и чувствовал, что сердце мое горестнейшим некиим огнем опалялось.

Григорий. Как? Ты вчера не был мертв?.. Не достойно ж я тебя назвал блаженным.

Афанасий. А мне твое слово непонятно.

Григорий. Был ли кто болен? Тот не болен. А кто был мертв, тот уже жив. Как прошла ночь смерти, так настал день жизни.

Афанасий. Вот тебе крючки по закоулкам. А закоулки по крючкам. Кто завертел закоулок, тот перешел крючок. Не погневайся, я не пророк и меня твой свиток внутри не услаждает.

Григорий. О любезный человек, сколь сладка сердцу моему простота твоя!

Афанасий. Но не сладки гортани моей слова твои. Помилуй, беседуй проще.

Григорий. Есть, что мнится правым, но сущностью криво. И есть, что мнится развращенным, но естеством правое. Если закоулок ведет к правоте, по концу своему прав есть. Но косоглазый тот прямик и крючковата есть простота, открывающая перспективу и архитектурный мост прямо в град лжи. Конец делу судья. Что-то показалось тебе крючком, что ли?..

Афанасий. Я вчера, слышь, не был мертвым, а днесь жив. Так не достоин ли я ублажения и твоего сорадования?

Григорий. Такового величанья достоин и буйвол: он тебя здоровее и вчера не был мертвым.

Афанасий. По мне изволь, блажи и его: буйволовское блаженство моего не упразднит. Неужели милость Божия в одних только наших выгодах ограничилась! «Щедроты его на всех делах его». И я благодарю ему, что доселе жив.

Григорий. Чем ты уверен в жизни твоей?

Афанасий. Разве ты член секты Пирронской[102]? А мне в доказательство употребить трость сию?

Григорий. Разве тем, что шатко похаживаешь?

Афанасий. То-то видишь мое телишко, слава богу, катится, как тележка. Ай, дядя!..

Григорий. Дядя сестринцу своему не советовал ехать в глубокую осень возком, но верхом на свадьбу. Афонька решился ехать возком – сам себе господин и кучер. В поле, среди брода, лошак отпрягся, оставив колеснице гонителя в потопе вод многих…

Афанасий. Ну! Что стал? Веди далее.

Григорий. Не ведется. Афонька с нуждою пеший добрался до брачного дому, исполнив пословицу: «Спешил на обед, да ужина не застал». «Кто спешит – насмешит». Вот тебе твоя тележка!

Афанасий. Молодчик твой был ветрогон.

Григорий. Старик Афонька с женою своею построили себе хатку на льду. В седьмой день с полночи пришел, как вор, дождевой поток и стащил их с храминкою в потоп.

Афанасий. Вот разъехался с баснями! Все твое доказательство на пустых небылицах.

Григорий. Евангелие разве не притчами учит? Забыл ты храмину, дураком основанную на песке? Пусть учит без притчей тот, кто пишет без красок! Знаешь, что скоропись без красок, а живопись пишет красками. Но в обоих, как в мойсейской купине, действует тот же язык огненный, если только мы сами не лишены оного языка: «Начали говорить странными языками». Пускай, например, книжник, сиречь муж ученый, напишет сентенцию сию: «Бес скуки мучит душу».