Григорий. О нетопырь, взгляни с приметою! Будь твое око орлиное и голубиное! Да выколет твое вечернее око ворон соломоновский!

Афанасий. А! А! Вот она красавица! В восточном облаке радуга! Вижу ее! «Сколь прекрасна сиянием своим»!

Григорий. Ныне ж скажи мне, что видишь? Конечно, в пустом не пустошь же видишь.

Афанасий. Радугу вижу, а чем она и что такое она есть – город или село, по пословице: не знаю, Бог весть. Знаю, что сей лук благокруглый, облачный, испещренный называют дугою, раем, райком, радостною дугою и радугою.

Григорий. В индийских горах путешествовали европейцы. Нашли кожаный мех с хлебами и такой же сосуд с вином. Потом, придя к пропасти, усмотрели по другую сторону что-то черное, лежащее на дороге. «Авось еще Бог даст хлеб, – вскричал один, – я вижу мешище». «Провались такой мешище, – спорил другой, – я боюсь, то зверище». «Какой зверище? Клянусь вам, то обгорелый пнище!» Четвертый сказал: «То город». Пятый вопил: «То село»… Так-то и ты видишь, а что такое оно, не знаешь.

Афанасий. Который же из них отгадал?

Григорий. Решил гадание последний.

Афанасий. Ну, пошел, врешь!

Григорий. Точно село. Они все там посели.

Афанасий. И ни один не спасся?

Григорий. Один из семи одобрил древнюю пословицу: «Боязливого сына матери рыдать нечего».

Афанасий. Какая ж пагуба их погубила?

Григорий. Дурной взор и дурная прозорливость. Как только взобрались на ту сторону бездны, так всех их в смерть перемучил индийский дракон.

Афанасий. Видно, что сии прозорливцы имели рабское Лиино око, а не Ревеккин пригожий взор и не Лунина, товарища Клеопы. Фигурненький ты выточил балясик, право… Да к чему же ты его приточил?

Григорий. К твоим очам на очки.

Афанасий. А мне на что твои очки? Я и без них вижу.

Григорий. Видишь так, как по заходе солнца курица: чем больше зевает, тем менее видит. Должно зреть, узреть и прозреть, ощупать и придумать, повидать и догадаться. Красочная тень встречает твой взгляд, а мечтанье да блистает в твоем уме, наружность бьет в глаз, а из нее спирт да мечется в твой разум. Видишь след – подумай о зайце, болванеет предмет – умствуй, куда он ведет, смотришь на портрет – помяни царя, глядишь в зеркало – вспомни твой болван – он позади тебя, а видишь его тень. Перед очами твоими благокруглый радуги лук, а за спиною у тебя царь небесных кругов – солнце. На прекрасную его в облаке, как в чистом источнике, тень, гляди внешним взором, а на животворящее и спасительное его сияние взирай умным оком. Чистый ум есть то же солнце. Его праволучные стрелы прямо ударяют в лицо океана, а самое их жало, уклоняясь от лица морского, косвенно бодает. Иметь иную – сие-то значит блюсти и примечать. Видим и осязаем в наличности, а примечаем и обладаем в сердце. Таков человек есть точный обсерватор, а жизни его поле есть то обсерваториум. Вон где один тебе обсерватор! Взгляни – «На страже моей стану».

Афанасий. О, голубчик мой! О, мой кум Аввакум! Воистину люблю его. Конечно, он что-то неподлое примечает на страже своей. Скажи мне, мой прозорливец, куда смотрит и что то видит пророческое око твое?

Григорий. Не шали, Афанасий, не мешай ему смотреть, пускай себе забавляется.

Афанасий. Вот, а мы что? Пускай же и нам покажет то, что видит. Так ли, друг мой Лонгин? А Ермолай наш дремлет. Слышь, Ермолай! Встань, спящий! Дремя, как курица, пуще не усмотришь.

Лонгин. Пожалуй, не шуми, я не сплю, я все слышу.

Афанасий. Ермолай дремал, а ты глубоко задумался и то же, что спишь. Ведь я не тебя бужу. Однак и ты ободрись. Давай перейдем к пророку! Доколь нам быть печальными? «Перейдем в Вифлеем».

Яков. Постой, Афанасий, постой, не спеши!

Афанасий. Иду рыбу ловить.

Яков. Не забудь же торбы взять.

Афанасий. Ба! Друг мой, где ты взялся? Голос твой возвеселил меня.

Яков. Я вашу всю беседу до одной нитки слышал под яблонею, а твоим речам смеялся.

Афанасий. Люблю, что смеялся. Я плакать не люблю.

Яков. Куда ты поднимаешь крылья лететь?

Афанасий. О вон, где видишь на горе пророк!

Яков. Где тебе пророк? То пасет овец пастырь из Рибенсдорфа[108].О простак! Или ты шут, или младенец.

Афанасий. О когда бы мне быть оным младенцем! «Открыл ты младенца».

Яков. Разве ты не слыхал мудрого оного слова: «Не место святит человека»?

Афанасий. Слыхал, да не вздумалось.

Яков. Поплыви в Иерусалим, войди в палаты Соломоновские, проберись в самый Давир – храм его, взберись хоть на Фавор, хоть на Галилею, хоть на Синай. Водворись в вертепе Вифлеемском, или при Силоаме, или над Иорданом, вселися здесь в пророческие келии, питайся с ними бобами, не пей вина и сикеры, ешь хлеб и воду в меру, надень Илиину мантию и сандалии, опояшись Иеремииным чресленником. Размерь Иерусалимский храм с Иезекиилем, разочти с Даниилом крючки седмин его, стань казначеем при Христе, оденься в кафтан его и спи в нем, и обедай, и вечеряй вместе. Наложи на себя Петровы и Павловы узы, раздели море, возврати реки, воскреси мертвых. Каждую неделю верши над собою седмину церковных церемоний. Если можешь, вознесись вверх к деннице, сядь на радуге судиею, займи для себя чертоги в Солнце и Луне. Оставь всю ветошь под солнцем, взлети к новостям с орлами, запрети небесным кругам течение с Навином, повели ветреным волнениям и проч. и проч. А я при всех сих знамениях и чудесах твоих воспою в честь твою соломоновскую песенку: «Суета суетствий» или сию гамалеевскую:

Если не процветет в душе твоей оное понятие, какое обитало в сердце Моисея и Илии, и того единого мужа, с кем они ведут свою на Фаворе беседу, если для тебя не понятен и не приметен, а посему и не вкусен оный исход, сиречь центр и меть, куда бьет от чистого их сердца дух правды, как из облака праволучная стрела молниина. Ей, воспою тебе: «Всяческая суета».

Афанасий. Однак я иду до пророка. Нигде он от меня не скроется.

Яков. Вот тебе без соли и уксуса салат! Скажи мне, невкусный шут, что то есть пророк?

Афанасий. Пророк есть человек зрячий.

Яков. Ведь же ты ни человека, ни пророка не найдешь.

Афанасий. Будто велика фигура найти человека.

Яков. Очень велика фигура, и ты вместо зрячего попадешь на слепца, а вместо человека, на его скотину. Исполнишь пословицу: «Ехал в Казань, да заехал в Рязань».