— Привет, папа! Ты как, не передумал?

— Привет, сынок. Я уже сижу в автомобиле. Если ты готов, то выезжаю, — с отеческой теплотой сказал Калинич.

— Все готово, папа. Я в гараже. Все, какие остались, железки сложил в твой старый сундучок. Может, не стоит возиться? Ей-Богу, здесь один металлолом, который впору выбросить хоть сейчас, хоть немножко позже, — весело сказал сын.

— Нет, Генчик, я иногда нахожу старью неплохое применение. И это барахло тоже должно сослужить мне достойную службу, — весело сказал Калинич. — Итак, я выезжаю. Жди.

— Добро, папа. До встречи.

Калинич сунул в карман мобильник и повернул ключ стартера. Мотор завелся с полуоборота, и Калинич помчал по знакомой дороге, накатанной в продолжение трех десятилетий.

Загородная трасса была относительно свободна, милиция нигде не маячила, и Калинич выжимал из машины все, на что она была способна. Внимательно следя за дорогой, Леонид Палыч не переставал думать о том, как уберечь свое открытие от посягательства посторонних. Он еще и еще тщательно проигрывал в воображении все возможные ситуации, выискивая слабые стороны своего плана и обдумывая, как их устранить.

Никто не должен догадаться, где хранится разобранный репликатор. Нужно сбить с толку тех, кто пытается следить за ним. Калинич не сомневался в том, что его телефоны прослушиваются и что в квартире повсюду установлены «жучки». «Уж не паранойя ли у меня?» — подумал он. Но здесь лучше перебрать, чем недобрать. Береженого Бог бережет. Нужно действовать точно по намеченному плану и ни под каким видом не отступать от него ни на шаг. По телефону — только та информация, которая может или должна попасть к невидимому противнику, а все детали плана действий не должны быть известны никому, даже Ане.

Калинич не заметил, как оказался на территории институтского садоводческого товарищества, куда его, как хорошо всем знакомого, пропустили без малейших проблем. Машина, мягко покачиваясь на выбоинах, как корабль на волнах, тихо пошла по грунтовой дороге, на которой Калинич знал каждую ухабину, каждую колдобину. Вот и его бывший домик — такой аккуратный и милый сердцу. Здесь все сделано его руками. Каждое деревце, каждый кустик посажен и взращен им самим.

Грядки были не засеяны и сплошь заросли сорняками. Роскошные цветы, в прошлом предмет его гордости, полностью захирели и лишь кое-где сиротливо выглядывали из бурьяна, как узники из темницы.

Преодолев тягостное впечатление от увиденного, Калинич остановил машину у ворот, со скрипом отворил давно не смазываемую калитку и направился к открытой двери домика. Навстречу вышел улыбающийся Гена.

— Привет, папа! Я так рад тебя видеть! Как давно мы с тобой здесь не отдыхали! — сказал он с грустью, прижимая отца к груди.

— Всему, Геночка, когда-то приходит конец. Ничто не вечно под Луной, — философски ответил Калинич старший.

— Пойдем, папа, пообедаем, — предложил Гена. — Давно мы с тобой не общались за столом.

— Спасибо, Генчик. Обязательно, но как-нибудь в другой раз, когда я буду посвободнее и не за рулем, — с искренним сожалением сказал Леонид Палыч. — Давай мои железяки, и я поеду. Мне еще сегодня нужно попутно одно важное дело поскорее уладить. Я обещал не задерживаться.

— Вот твои железяки — в небезызвестном тебе сундучке, — грустно сказал Гена. — Вот и ключ к нему.

— Даже так? Вот спасибо. Это мне как нельзя более кстати, — обрадовался Леонид Палыч и, взяв из рук сына сундучок, направился к калитке.

— Папа, — остановил его Гена.

— Что, сын? — спросил Леонид Палыч дрогнувшим голосом.

— Как было хорошо, когда все мы жили вместе, единой семьей! — грустно сказал Гена.

— Все течет, сынок, все изменяется. К сожалению, прошлое невозвратимо, а будущее сокрыто от нас, — сказал Калинич, покачав головой.

— Папа, а мама говорит, что ей без тебя гораздо хуже, чем было с тобой. Она бы не прочь забыть все прошлые неурядицы и снова воссоединить семью.

— Нет, сынок. Разбитую вазу не склеишь, как говорят китайцы. Видит Бог, я всеми силами стремился сберечь семью, но безрезультатно. А теперь в наших отношениях произошли необратимые изменения. Я никого ни в чем не виню, ни на кого не держу зла, никого не осуждаю. Прости за все, в чем виноват. Так уж, видимо, было Богу угодно, — сказал Калинич, с трудом удерживаясь от слез. — Ну, пока, сын. Связь по телефону.

— До встречи, папа, — ответил Гена и кинулся к отцу на шею, как когда-то в детстве, когда провожал его в длительные командировки.

Они поцеловались, и Калинич, еще раз взглянув на сына, вышел за калитку.

— Генчик, ты бы петли калитки смазал. Скрипит-ворчит, как злая старуха, — сказал он на прощанье.

— Обязательно смажу, папа. Прямо сейчас — вот только тебя провожу, — широко улыбаясь, пообещал Гена.

Леонид Палыч положил сундучок в багажник, завел машину и, кивнув на прощанье сыну, рванул с места.

Он ехал, плача, как ребенок, даже не утирая слез. Выехав за ворота садового товарищества и проехав с километр, он, наконец, овладел собой, утер слезы и остановился на обочине.

Калинич вышел из машины, открыл багажник, достал сундучок и поставил на бордюр. С трудом открыв заржавленный замок, он поднял крышку и выбросил в кювет половину совершенно ненужного хлама. Осмотревшись — не наблюдает ли кто за ним — Калинич достал из-под сиденья разобранный репликатор, уложил его детали вперемешку со старым хламом, закрыл крышку сундучка, продел в петлю дужку ржавого замка и защелкнул его. Водворив сундук на прежнее место — в багажник, Калинич снова «с ветерком» помчал по трассе. Через сорок минут он свернул на проселочную дорогу и не спеша поехал в направлении, указанном стрелкой с надписью «Село Осокоры».

Калинич заглушил мотор у окон добротного каменного дома, обнесенного высоким глухим забором, и дал протяжный сигнал. Во дворе залаяла собака, но никто не вышел. Через пять минут он еще посигналил. За воротами послышалась возня и брюзжащий стариковский голос:

— Слышу. Слышу. Терпение. В будку, Султан! В будку, я сказал!

Загромыхали крюки и засовы. Открылась добротная, как и вся усадьба, калитка, из-за которой все тот же голос пробурчал:

— Я же в саду на стремянке работаю. Чуть не свалился с нее — спешил так!

В открывшемся проеме появился пожилой мужчина в широкополой соломенной шляпе, грубой полотняной рубахе и с пышными, как у Буденного, седыми усами. Несколько секунд он внимательно приглядывался к Калиничу, а потом его лицо обрадованно засияло.

— Леша! Леша, неужели ты?! Вот здорово! Наконец-то заехал, черт возьми! — радостно вскричал он, бодро подскочив к машине Калинича.

Калинич вылез из автомобиля, и