Почему, скажем, я с таким трудом нахожу себе подруг? И отчего все любовники предают меня, унижают? Как получается, что все оргазмы мне приходится имитировать, и над моими шутками никто не смеется?

Что, черт подери, со мной не так?!

Но и я поступила не совсем верно.

Однако как же так получается: живешь, делаешь людям добро, ограничиваешь себя во всем, а поступи один раз неверно, и этот след потянется за тобой, и кто угодно заметит его да использует против тебя?

Каюсь: я подкупила судебного пристава, чтобы отмазать сына от судебного иска за изнасилование. Одним разом сын не ограничился, но я продолжила его покрывать: подделывала записи, дергала за ниточки в полиции и в конце концов отправила Питера в космос, надеясь, что там-то из него дурь выйдет.

Конгрессвумен Кавендиш, этот бич либералов, задалась целью изобличить меня. Для начала она просто сказала себе: Лена Смит виновна, не важно в чем, главное — виновна. Сама она была религиозным фанатиком, расисткой да вдобавок исламофобкой. Тридцать лет Кавендиш преследовала меня с маниакальной настойчивостью, обвиняя во всех смертных грехах. В конце концов мне стал порядком надоедать этот черный пиар (к тому же обвинения предъявлялись ложные), но найти адекватного решения проблемы я не могла.

Ненависть Кавендиш, шедшая из самых глубин души, придавала ей сил. Восемьдесят пять лет (без операции по омоложению) ничуть не ослабили гнева и боевого запала Кавендиш.

В конце концов она раскопала след — выяснила все о Питере. Разразился скандал, и меня сняли с должности.

Я четко помню день, когда все закончилось: четверг… или среда? Не важно. Было утро. Я только выпила чашку крепкого кофе, открыла почтовый ящик и увидела тот самый е-мейл с темой «Импичмент». Я ошалело выбралась из-за стола, вышла в коридор… где меня дожидалась Кавендиш с армией чиновников.

Как они были довольны. Как ликовали!

По настоянию Кавендиш верховный судья прямо перед коллегами вынес мне порицание. Все мои рабочие документы были уничтожены — согласно традициям. (Чушь, если честно, ведь я сама создала этот офис, и подобной традиции быть не могло.)

Кавендиш хотела меня унизить — и унизила. Я следила за событиями через прессу: несколько месяцев мою репутацию растаскивали по кусочкам, потом выбрали нового президента, да объявили об этом так, будто пришел настоящий политик, а мое правление было переходным. Меня саму выставили как возвеличенного слугу народа, не лидера.

Я решила начать контратаку — общалась с журналистами, распускала собственные слухи, как могла, обеляла себя. Но каждый раз, когда мне казалось, что я вникла в смысл игры, правила менялись, и меня вновь унижали. Мне довелось прочесть серию книг, в которых о покорении Надежды говорилось как о триумфе колонистов, и только колонистов, якобы вынужденных бороться с вмешательством всяких там «слуг народа Земли».

Все мои достижения в политике приписали ничтожеству по имени Луиджи Скарпио, сменившему меня на посту. Он сочетал в себе харизму с вопиющей научной безграмотностью и полным отсутствием моральных принципов и здравомыслия. Ему отдали все, чего я достигла, а на меня повесили провалы и взятки — все служебные преступления.

Народ обожал Скарпио — такого простоватого, смешного, полного, обожавшего посмеяться над собственным пристрастием к спагетти и любовью к молодым итальяночкам. Скарпио стал легендой, а я… я едва ли оставила в истории след.

Кавендиш победила. Признаюсь, мой гнев не знал предела. Я даже пыталась засудить саму Кавендиш — желая очернить ее собственную репутацию, подала иск за клевету. Но выяснилось, что старуха смертельно больна, и жить ей оставалось девять месяцев. Тогда я незаконно приобрела пистолет и отправилась к Кавендиш домой.

Долгих шесть часов я простояла у порога ее дома, обдуваемая ледяным ветром, пытаясь успокоиться. Потом вышибла ногой дверь. Завыла сигнализация… вот я была дура! Ведь могла поразить Кавендиш отравленным дротиком где-нибудь на улице, сбить на машине, нанять, в конце концов, киллера.

Но я решила идти до конца. Я, некогда самая могущественная женщина на Земле, охваченная слепой яростью. Да как она могла поступить так со мной? Как осмелилась?!

Десять минут я играла в прятки со старухой, жившей в особняке, имитирующем стиль двадцать первого века. Оказалось, она спряталась в платяном шкафу. Когда Кавендиш увидела меня, морщины на ее лице разгладились.

— Они ушли, — прошептала я. — Идем, все будет хорошо.

Кавендиш протянула мне руку…

А я выстрелила в нее. И стреляла до тех пор, пока не оглохла от криков старухи. Последним выстрелом вышибла ей мозг. Ужас, что получилось — Кавендиш обрызгала меня собой. Адреналин наполнил меня пьянящим восторгом.

Затем — через ту же заднюю дверь, которую я вышибла — пришла полиция.

Я успела стереть свои отпечатки пальцев с оружия, оцарапать себе лицо о косяк шкафа и состряпала легенду о том, как спасала бедную женщину от грабителей в масках..

Услышав эту историю, полицейские рассмеялись мне в лицо. Над легендой смеялась даже моя адвокатесса. Она вообще хотела посоветовать мне простить Кавендиш и предложить дружбу, да чуток опоздала… А прочтя показания о грабителях в масках, рекомендовала прикинуться сумасшедшей. Но я просила суд считать убийство мотивированным.

Адвокатесса без моего ведома изменила суть прошения, заявив, будто я повредилась рассудком и слушать меня нельзя. Смысл в этом имелся, но суд признал меня виновной. К счастью, адвокатессе удалось убедить власти не замораживать мои счета.

Меня приговорили к двухдневной поджарке мозгов.

Чего ожидать, я знала, потому как сама же узаконила этот вид казни: электроды вводились в центры боли и воображения, в которые выстреливали электрическим током — от двадцати до ста часов подряд. Подразумевалось, что именно это человек испытывает, когда попадает в ад.

Однако большим наказанием для меня стала ночь перед экзекуцией: нервы словно бы оголились, кожа чесалась и болела, будто меня пожирали насекомые. Я ждала утра в гостиничном крыле тюремного комплекса: хорошая еда, мягкая постель… Но осознание того, что на рассвете тебя начнут пытать — уже само по себе приятного мало.

Комната была оклеена обоями пастельных тонов с каким-то пошловатым рисунком. Играла медитативная музыка — для релаксации, надо думать, но мне она царапала душу, словно являлась частью пытки. И много лет после я не могла ездить в лифте, если в кабине играла фоновая мелодия — я просто начинала орать благим матом.

На рассвете меня перевели в другую комнату с теми же обоями пастельных тонов, усадили на стул, на голову надели шлем, а руки и ноги пристегнули ремнями. В вену на руке ввели катетер, чтобы не дать мне умереть от обезвоживания. В ту секунду я обмочилась, но медсестра быстро все вытерла.

Палач нажал кнопку «Пуск» на шлеме мозговой коррекции.