Сначала было больно, но я терпела.

Начались галлюцинации. Мне грезилось, будто я освободилась и гуляю по зеленому полю под жарким солнцем, а вокруг — красивые обнаженные люди. Я сильно загорела, кожа начала зудеть, но стоило почесаться, как она стала отходить целыми шматами. Открылись мясо и сухожилия. Скальп слез, нос отвалился, сердце выпало из грудной клетки.

Пошел дождь. Соленые капли жгли освежеванное тело. Потом пришла мать — улыбаясь, оно подобрала с земли мое сердце и съела его. Какое предательство! Я возненавидела саму себя. И тут в меня ударила молния.

Наконец все закончилось: я вновь обрела кожу и была одета. Уловка, дошло до меня. Способ не дать потерять восприимчивость к боли. Я все еще пребывала в кошмаре, но чувства говорили, будто я в кофейне «Старбакс», передо мной стаканчик латте и печенье с карамелью.

Я выпила кофе, съела печенье. «Зачем?!» — орало чутье, но сладости подняли мне настроение.

Напротив меня сел татуированный мужик и один за другим отрезал мне пальцы. Я все это время повторяла: «Папочка, не надо». Затем он достал шипованную дубинку и бил, пока каждый квадратный дюйм моего тела не превратился в кровоточащий синяк.

Я пыталась «отключить» боль, твердя себе: «Это не по-настоящему».

Но боль не прекращалась, наоборот, становилась все сильней. А потом исчезла. Кто-то ласково заговорил со мной, расстегнул ремни на руках и ногах.

Доктор сказал, что мне сейчас надо на восстановительные процедуры, и меня вывели из комнаты для экзекуций. Я предупредила, что на лифте не поеду, и мы спустились по лестнице, вышли из здания.

— Я свободна? — прошептала я.

— Свободна, — ответил отец. — Только обещай вести себя хорошо.

— Обещаю, папочка.

— Ах ты лживая сучка! — сказал папочка и полоснул меня по лицу бритвой. Содрал с него кожу, высморкался на то, что осталось, и спокойно зашагал прочь.

Я очутилась в центре площади Пиккадилли, окруженная гиенами. Прохожие нас не замечали, а животные принялись рвать меня на куски. Я задрожала, сжавшись в комочек.

В меня снова ударила молния, а гиены все жрали мою плоть.

Я сидела на лекции в университете, взирая на мир сквозь стекла очков. Это была старая я, Лена, которой еще только предстояло стать Забар.

Глубоко вздохнув, я задрожала от облегчения. Передышка… Как будто бы. Одногруппники смотрели на меня с ненавистью.

— Мы тебя презираем, — шептали они. — Слабачка, дура, хуже тебя никого в мире нет.

— Палки и камни…[22]— отвечала я. Оказалось, напрасно, потому что…

Меня принялись побивать дубинкам и, обмотанными колючей проволокой и усыпанными битым стеклом. Я приготовилась умереть, чтобы встретить новый кошмар.

Комната. В ней восьмилетняя белокурая девчушка играла с плюшевыми динозавриком и паучком. Я села рядом и стала играть вместе с ней.

— Как зовут паука? — спросила я.

— Паучишка.

— Буду играть за него.

— А я буду играть за мистера Стеги, — сказала девчушка. — Эти игрушки мне подарила бабуля. Но она умерла. Ее убило какое-то бессердечное чудовище.

Я подняла взгляд и увидела комиссара Кавендиш. Та смотрела на внучку с печалью и любовью. Глаза у девочки загорелись.

— Ба-а, — кинулась она на шею старухе. — Ба, я тебя люблю!

Морщинистое лицо Кавендиш разгладилось, осветившись добрейшей и нежнейшей улыбкой.

Накатили жалость и ненависть к самой себе.

— Простите, — прошептала я, и тут Кавендиш взорвалась, обрызгав внучку кровью с ног до головы. Девочка закричала.

Наконец истек второй день экзекуции. Двое суток длились будто все десять лет. Даже когда меня освободили, мне чудилось, что это только новый кошмар, и скоро все повторится.

Такая «принудительная поведенческая терапия» — самое ужасное, что человек может испытать в жизни. Но такой я ее и задумала: гремучая смесь из боли, ненависти к себе, чувства вины, угрызений совести и агонии.

Моя душа превратилась в выжженную пустыню.

Но само наказание на меня не подействовало.

Может, я такая закоренелая грешница, или чересчур хитрая, однако угрызения совести оставили меня очень скоро. Вы же видели: на войне я запросто убиваю и сплю как младенец.

А переживания пыток давно уже стерлись из памяти, хотя порой боль так прихватит… Но оно стоило того незабываемого момента:

Иссохшее лицо Кавендиш смотрит на меня с презрением. Достаю пистолет, и презрение сменяется диким ужасом. Я стреляю Кавендиш в ногу, в другую, затем выпускаю обойму ей в голову и сажусь рядом. Глядя на развороченный череп, начинаю рассказывать трупу о своих пороках, распутстве, пока в комнату не входит полиция и не надевает на меня наручники. В полном восторге я смакую каждый миг. Почему я так поступила? Не могу сказать, хотя отчетливо понимала в тот момент, что разрушаю свою репутацию, что меня проклянут.

Конечно же, я была не в себе. Или попросту спятила. Но когда именно? Во время убийства или же раньше? Правила ли я Землей в здравом уме?

А может, мне просто захотелось перемен в жизни? Чего-то нового, экстремального? За долгие-долгие годы от скуки легко впасть в депрессию. Но вот убийство, тюрьма, поджарка мозгов, публичное порицание — хороший способ развеяться.

После экзекуции тюремный психолог выяснил, что я и не собираюсь раскаиваться. Меня хотели уже отправить на повторный курс корректировки, но взятка помогла мне бежать — подкупленный охранник вывел меня из тюрьмы под видом супруги одного из заключенных.

Той же ночью я села на корабль колонистов и покинула Землю. А через двадцать лет (субъективного времени) воссоединилась с сыном, летевшим обратным курсом.

Питер вел за собой армию покорять родную планету, и я приветствовала его, как матриарх — сына-императора. Друзей у меня совсем не осталось, и я просто не могла себе позволить еще одного врага.

Поразительно, как уверенно держался Питер, сочетая в себе высокомерие с обаянием. Он достиг фантастических высот: освоил одну из самых безнадежных планет, побеждал чужих, а главное — научился вести за собой людей. Теперь он жаждал новых вызовов. Он, словно римский полководец, шел домой, дабы провозгласить себя императором.

Когда мы встретились, я все еще была не в себе, и речи Питера прозвучали для меня как-то обыденно. Сегодня я понимаю, что говорил он ужасные вещи. Война стала для него смыслом жизни, и мой сын посвятил себя поиску жесточайших способов действия.

Я потратила много времени, наставляя Питера, уча либеральным принципам лидерства. А он — хоть бы хны, даже ухом не повел. В конце концов мы распрощались, и я полетела дальше.