Больше того: я участвовал, не имея на то особого права, в историческом заседании двадцать второго июля в Малахитовом зале Зимнего дворца, когда все центральные комитеты различных партий собрались вместе решить, какое же и как выбрать правительство после неудачи, провала первого большевистского выступления в начале июля. Никто не хотел брать власти, в частности и Керенский всячески отказывался. И это трагическое заседание, которое длилось ночью, было чрезвычайно интересно во многих отношениях. Оно кончилось благополучно: Керенского уговорили, в том числе и те, кто потом против него страстно выступали, во главе с Милюковым, и он, наконец, согласился возглавить следующее правительство.

Кроме того, я был одним из восьми редакторов центрального органа Партии социалистов-революционеров «Дело народа», которое не играло такой роли, как играет центральный орган Партии коммунистов, но, все-таки, имело большое количество читателей и имело влияние чрезвычайно значительное. Вот это – то, что я понимаю под своим штабс-капитанским званием. В царское время существовала такая должность: ученый еврей при губернаторе. Это значит, что каждый губернатор обзаводился такого рода специалистом по еврейскому специальному, очень сложному законодательству, который мог давать ему разъяснения и пояснения того, как действовать, как полагается ему по закону поступить, чтобы ограничить евреев в том или другом отношении. Вот я был специалистом по государственному устроительству России в 1917 году с точки зрения, или в интересах Партии социалистов-революционеров. Не всей, конечно. Было у меня много оппонентов, очень много противников, я уже не говорю об отколовшихся от Партии социалистов-революционеров, так называемых левых социалистах-революционерах.

Должен заранее сказать, что то, как мне представляется февраль сейчас, разделяют, вероятно, сравнительно немногие – даже из тех, что были страстными поклонниками, почитателями, и не знаю, какие еще слова подобрать, чтобы сказать, как они хвалили и восторгались 1917 годом в феврале, и что они стали говорить о том же феврале семнадцатого года вскоре после того, как октябрь победил. К этому я вернусь.

Мой приятель и чрезвычайно талантливый русский государствовед, историк, профессор Нольде, в отличие от других раскаявшихся участников и творцов февраля, через пять лет после того, как февраль произошел, говорил о нем: «Семнадцатый год для всех русских, от мала до велика, был годом затраты таких умственных и нравственных энергий, с которыми не сравняются затраты никакого иного года, пережитого нашим поколением, помимо того, что никаким другим русским поколениям не пришлось пережить все, что мы пережили с начала XX века и еще не пережили до конца». Нольде писал это в 1922 году, до того, как произошла Вторая мировая война, а Нольде был чрезвычайно умеренных политических взглядов. Он был то, что позднее называли либералом-консерватором, или консервативным либералом. А в иных вопросах он доходил до определенно реакционных взглядов, как, например, по вопросу об освобождении крестьян, потому что он говорил, что освобождение крестьян было первым камнем, который заложил будущее большевизма. И эта работа его, на французском языке, удостоилась, увы, медали и признания, и премии Французской академии наук.

Если взять февраль как целое, наиболее характерные его черты заключаются в том, что это была национальная революция. И это надо понимать в двух смыслах: не только все – все народы России, все классы, все партии, общественные, религиозные, культурные, даже правительственные учреждения – приветствовали февральскую революцию, когда она свершилась, но и то характерно для нее, что впервые русский народ из объекта превратился в субъект. Насколько всеобщим было положительное приятие февральской революции, что даже те, кто впоследствии, и очень скоро, стали отталкиваться от нее, вначале были почти в энтузиастическом восторге. Я вам приведу несколько отзывов чрезвычайно крупных, бесспорно, выдающихся русских ученых и общественных деятелей, которые держались такого положительного, восторженного взгляда.

Профессор и князь Евгений Трубецкой, известный киевский профессор, потом перешедший в наш Московский университет, говорил, что революции национальной в том широком масштабе, или в том широком понимании, какой была февральская революция (это он писал в февральские, в мартовские дни!), какой была русская февральская революция, доселе не было на свете. Но не прошло и двух лет, как тот же Евгений Трубецкой бог знает что писал об этой революции. Почитал ее, так сказать, началом всего зла, которое обрушилось позднее на Россию.

Поэтесса известная, мистически настроенная, Зинаида Гиппиус вспоминала позднее, что печать богоприсутствия лежала на лицах всех людей февраля. Она преображала эти лица, и никогда люди не были так вместе. Другими словами, это было то же, что писал Шиллер в своей оде «К радости»: «миллионы соединились», что Бетховен потом переложил на музыку в Девятой симфонии.

Струве: «Мы все испытали громадный толчок, – писал он. – Толчок этот был спасительный. Мы пережили настоящее историческое чудо. Оно прожгло, очистило и просветило нас самих». Прошло несколько лет, и тот же Струве говорит, что февральская революция была государственным самоубийством русского народа. А другой профессор, Франк, его ближайший друг и последователь, считал, что это была предельная глупость, и тем самым – преступление.

Я вам привел образцы всего трех выдающихся русских людей. И это можно было умножить как угодно, потому что не было ленивого человека, который после неудачи февраля не стал бы бросать хорошо если каменьями, а то больше – грязью в тот самый февраль, к которому и он руки приложил.

Бердяев, когда приехал из России в эмиграцию, проклял не только октябрь, но и февраль вместе с ним, а кончил тем, что благословил не февраль, а октябрь. То же самое, увы, я мог бы сказать и о Маклакове, который весьма критически отнесся к февралю с самого начала его существования, а кончил тем, что признал октябрь.

И то же самое можно сказать о Милюкове, который участвовал в первом Временном правительстве, который творил февраль активно, кто говорил, что революция возникла не в феврале 1917 года, а первого ноября 1916 года, потому что его речь, речь Керенского, речь Шульгина, речь Пуришкевича – она послужила толчком к тому, что произошло в феврале. И этот Милюков, который уже вышел из первого Временного правительства, кончил тем, что сказал: «Февраль? – к чему он привел? Он привел к Брест-Литовскому миру и расчленению России, а октябрь… К чему привел октябрь? Октябрь привел к тому, что Россия стала единой, что Россия стала побеждающей Гитлера надеждой мира. И, – сказал он, – когда мы видим достигнутые цели, лучше приучаешься ценить средства, при помощи которых достигается эта цель». Это значит, что цель оправдывает средства. То есть, иезуитское правило, иезуитская мораль была принята – кем? Самим Милюковым! Который для того, чтобы низвергнуть большевиков или октябрь, не постеснялся заключить союз с немцами в Киеве в 1918-ом году и провозгласить свою готовность пойти на монархический образ правления, не только тогда, когда этот вопрос решался в первые дни революции, но и в половине 1918-го года, когда уже вопрос этот был предрешен, и восстановление на престол русский нового монарха обозначал бы новую гражданскую – может быть, более длительную, может быть, более кровавую – гражданскую войну.