И вдруг из-под солдата на меня вывернулся розовенький гимназистик с голубыми кантами эвакуированной из Польши гимназии; ему жарко от давки, но даже среди одичалых солдатских лиц, это хорошенькое лицо ошеломляет меня своей искаженностью. Мальчик бьет локтями, протискивается. «Пустите!» – с визгом кричит кудрявенький, хорошенький буржуазный херувимчик.

Упав, я еле выпростался из-под сбивших меня тел; они прорвались; я только вижу их бегущие к трупу подметки с налипшим на них снегом и меж серых шинелей маленькую, черненькую, гимназическую, опережающую всех. Возле трупа, размахивая, как мясом, вырванным куском красной генеральской подкладки, хохочет бородатый солдат. «Вот она, увольнительная записка-то!» И, теребя полуоторванную руку трупа, двое солдат перочинными ножами срезают с генеральского пальца затекшее обручальное кольцо.

А революционные шествия мимо князя Кугушева всё идут, там всё кричат, «ура» и играет музыка. И только в сумерках солдаты и народ расходятся с площади кто куда хочет.

В темноте Пензы вздрогнули фонари и погасли. В этих завываниях ветра их некому зажечь. Горожане крепче запираются на замки, засовы, крючки, боятся грабежей. Но это совершенно напрасно, восставший народ благодушен. В снежной тьме всё тонет в песнях, в лузганьи семечек. На базаре кабатчики попытались запереть трактиры, потому что солдаты не хотят платить за водку, но солдаты не дали запереть, хватит, поплатили и задарма пьют за здоровье Революции Ивановны.

Этим-то и хороша февральская свобода, что она полная свобода! В ней осуществлена совершеннейшая свобода человека!

Посередь снежной улицы, в темноте, мимо нашего дома идут солдатские толпы; сквозь нежно-лапчатую ткань морозного окна видно, как, качаясь, идут в обнимку, в шинелях нараспашку и всё поют в разнобой, с жгучим удовольствием. А у нас в комнате, указывая на них, присяжный поверенный Ладыгин, в молодости за дело народа знававший каземат Шлиссельбурга, говорит с отвращением:

– Теперь мы все в их руках, – и помолчав, добавляет с какой-то трещиной боли в голосе, – ухнула Россия… там, – указывает он куда-то, вероятно, на Петербург, – все упустили… а теперь уж не подхватишь… все пропало…»

Это опьянение революцией как-то прошло? Солдаты утихомирились или все же продолжалось такое настроение и полное самовольное отрицание дисциплины?

Да, это все, конечно, продолжалось, ведь несчастье русской Февральской революции 1917 года, прежде всего, было в том, что она произошла во время войны, когда народ уже устал, когда государственные устои были совершенно расшатаны, когда дисциплина была надорвана и революция выпустила сразу в народе невероятное чувство анархии, ненависти, и это чувство затопило всю революцию и ее погубило. Ленин выиграл потому, что он единственный не испугался этих чувств ненависти, чувств, если хотите, стенька-разинских и пугачевских, он их оседлал. Оседлал своими невероятными посулами. Потом он народ обманул, но в этот момент он оседлал, поэтому он захватил власть. Но этот развал общий был чрезвычайно страшен, и я его в дальнейшем уже наблюдал на фронте, потому что в мае месяце я с маршевой ротой был отправлен на Юго-западный фронт, наша рота влилась в 457-й Кинбурнский полк 117-й дивизии. Эта дивизия входила в ту армию, которую Корнилов двинул в свое время в наступление, но, как известно, это наступление кончилось страшным поражением и доказало, что армия уже стала небоеспособной.

Когда был отдан приказ идти на фронт, как солдаты вашей маршевой роты приняли этот приказ?

С маршевыми ротами тогда творилось нечто совершенно невероятное. Маршевые роты были разного числа, но обычно до фронта маршевая рота довозила хорошо если тридцать процентов состава, потому что тогда уже люди просто из вагонов разбегались. Разбегались к себе домой, дезертировали, разбегались куда попало, куда хотели. Так что уже дисциплины никакой не было.

А у вас остались воспоминания о разговорах с солдатами?

О, да! Та молодежь, главным образом, студенческая молодежь, которая превратилась в офицеров во время войны и к которой как раз принадлежал я, мы пытались всячески дисциплину поддержать и создать, но это было чрезвычайно трудно. В своей книге я пишу и об этом, у меня есть такие сцены… Когда мы пришли почти к фронту, солдаты не хотели идти в окоп, нам приходилось их уговаривать. И так как я работал в полковом комитете, я был избран от офицеров, то мне часто приходилось выступать и на полковых митингах, и даже на дивизионных митингах с этими уговорами солдат. Но уговор на войне не действует, главным уговаривающим был Александр Федорович Керенский, он хороший был оратор, но у него тоже, конечно, ничего не вышло. Тут уж воевать было нельзя. С самого начала революции у меня родилось ощущение, что мы идем к гибели, и когда Октябрьский переворот произошел, у меня было такое ощущение, что вот она, гибель, пришла.

А сейчас, вспоминая о лете 1917 года, если сопоставить основные мысли и желания офицеров, таких же молодых студентов, как вы, и основные мысли, желания, стремления солдат, как их можно по графам распределить?

Происходили тогда совершенно потрясающие вещи. Во-первых, часть офицеров и в нашем полку сразу метнулась к большевикам. Небольшая часть, но довольно сильная. Например, у нас был такой поручик Дувин. Он не был большевик убежденный, партийный, но он был шкурник, циник, очень умный и хороший оратор. Он сразу овладел этой солдатской массой. И среди агитаторов большевицких были самые невероятные типы. Например, у нас на фронте разваливал полк такой унтер-офицер Хохряк. Он был жандармом при царском режиме, но он, боясь мести, уехал на фронт и на фронте сразу перекрасился в красный цвет. И нам всем, и старым офицерским кадрам, и такой молодежи офицерской, как я, было чрезвычайно трудно солдат удержать. Я боюсь сказать, но в смысле процентном я думаю, что если 10–15 % процентов солдат не были охвачены чувством полного поражения и желанием бросить винтовки и идти домой делить помещичьи земли и углублять революцию, то это хорошо. Но больше 15 % не было.

У солдат две главных мысли – конец войны и земля?

Да.

А у молодого офицерства желание продолжать войну было основано, прежде всего, на чувстве необходимости и защиты революции или, прежде всего, на чувстве долга перед союзниками?

Видите ли, у большинства молодых офицеров, конечно, было это все основано на чувстве патриотизма, любви к России. И эта молодежь революции тоже не отрицала, так же, как и я, все революцию приняли довольно-таки восторженно, потому что в первый момент поверили, и не только мы поверили, но и большие политики в Петербурге верили, что революция даст победу над Германией, что армия двинется. Это была глубокая ошибка. Армию двигать было нельзя, потому что все армии двигают дисциплиной, а та палка, которая была, ее в Петербурге кто-то выронил из рук, и началась совершеннейшая анархия. Выступление Корнилова только ухудшило положение, потому что оно дало шанс выступить большевикам и объединило большевиков с революционной демократией Совета депутатов. И так как выступление Корнилова было совершенно безумным, и оно на успех никак не могло рассчитывать, потому что у Корнилова никаких масс не было, кроме горсти текинцев, оно ухудшило общее положение, дало карты в руки большевикам и ускорило, конечно, Октябрьский переворот.