Я велел принести пачку из бара.

– Вчера у меня болел живот, и я не выходила. Поэтому Виски-сода дала мне свои сигареты.

Она спросила, чем я занимаюсь.

Я сказал, что экспортирую финики.

Спрос на финики устойчивый, заверил я ее.

Находясь в Мулай-Абдулле, я и сам почти верил в эту легенду о себе как о чадолюбивом торговце фруктами; Сент-Джонс-Вуд и замок Маунтричард казались одинаково далекими. Вот в чем состояло для меня очарование квартала – не в простых его удовольствиях, а в уединенности и безымянности, игре в прятки с самим собой, которая освобождает порок от скуки.

В этот вечер нам грубо помешали. Патефон вдруг умолк; послышались торопливые шаги в альковах; две потрепанные личности в плащах прошли через комнату и принялись допрашивать хозяйку; у входной двери встал караул военной полиции.

Подобного рода облавы на подозрительных людей довольно обычны во французских протекторатах. Я угодил в такую впервые. Девушек выстроили вдоль стены, и сыщики начали проверять их медицинские свидетельства. Затем несколько солдат встали по стойке смирно и дали удовлетворительные объяснения относительно себя. Затем у меня потребовали carte d’identitè[123]. По капитуляциям французские полицейские почти не имели власти над британскими подданными, а поскольку преступный мир Марокко располагал по большей части мальтийскими паспортами, неприкосновенность эта, естественно, вызывала раздражение. Сыщики были угрюмые молодцы, местные уроженцы. Даже священное слово «турист» их не смягчило. Где мой гид? Туристы не ходят в Мулай-Абдуллу поодиночке. Где мой паспорт? У меня в гостинице. В Джамай-паласе? Нет? Туристы не останавливаются в том отеле, который я назвал. Я зарегистрировался в полицейском управлении? Да. Очень хорошо, я должен пройти с ними. Утром я получу возможность удостоверить свою личность. Сто франков наверняка рассеяли бы их сомнения, но деньги вместе с паспортом остались в гостинице. Ночь за решеткой в обществе беспаспортных типов из Мулай-Абдуллы мне не улыбалась. Я сказал им, что я друг британского консула. Он за меня поручится. Они проворчали, что им некогда наводить такие справки. Утром начальник сам этим займется. И когда я уже отчаялся, они отчаялись тоже. Ясно было, что денег им тут не видать. Люди они были опытные и знали, что придирки к британским подданным никакого длительного удовлетворения не приносят. В квартале был полицейский участок, и они согласились позвонить оттуда. Через несколько минут меня отпустили на свободу, с кратким указанием, что желательно иметь паспорт при себе, если хочешь бродить по городу ночью.

К Фатиме я не вернулся. Я пошел на автобусную остановку, но неприятности этой ночи еще не кончились. У ворот меня снова остановили, и допрос повторился. Я объяснил, что уже удовлетворил их коллег и отпущен. Мы разыграли всю сцену заново, с увяданием надежды на взятку в качестве лейтмотива. Наконец они тоже позвонили в консульство, и мне было разрешено отправиться на автобусе домой.

В гостинице еще подавали обед; все так же играли в баре на бильярде; я отсутствовал меньше часа. Но этот час оказался решающим; с Фесом было покончено: мое уединение нарушили. Еженедельно ходить в гости к консулу на прежних основаниях я больше не мог. Дважды за двадцать минут консулу звонили по телефону, что я задержан полицией в Мулай-Абдулле; я не думал, что он осудит меня или возмутится: обеспокоили его не сильно, да и происшествие было слегка абсурдное – не больше; однако при нашей следующей встрече отношения станут другими. До сих пор мы невозмутимо сохраняли дистанцию: беседовали о новостях из Англии и о мавританских древностях. Раскрывались в минимальной степени; теперь нас принудили к доверительности, обоим ненужной. Огорчало не то, что консулу стало известно о моих приватных развлечениях, а то, что он знает, что я знаю, что ему это известно. Это был выступ в наших оборонительных рубежах, который можно обезопасить либо спрямлением границы на большом пространстве, либо полной эвакуацией. У меня не было тылов для отхода. Я дислоцировался на дюнах между морем и отрогами гор. Транспорты, стоящие на якоре, были моей единственной линией поддержки.

Что касается Чистой Совести, грузом лишних правил я себя не обременял и ценил их по достоинству. Как старая дева в меблирашках дрожит над остатками благородного прошлого – над шкатулкой красного дерева, фарфоровой тарелкой, чайником от сервиза, которые в доме зажиточном подвергались бы всем превратностям обиходной службы, – так и я дорожил Скромностью, на которую с усмешкой взирает тот, кто наделен более пышными добродетелями.

На другой день с незаконченной книгой я отбыл в Лондон.

IV

Я совершил путешествие из весны в зиму; пронизанные солнцем брызги в Гибралтаре сменились темными тяжелыми волнами в Бискайском заливе; туман у Финистерре, туман в Ла-Манше, высокое серое небо над устьем Темзы, фабрики и голые деревья по всему горизонту. Мы стали на якорь в Лондоне, и я поехал по грязным холодным улицам к дяде Эндрю.

Он рассказал мне во всех подробностях о смерти отца; коммивояжер, против которого возбуждено дело о наезде, возмутил моего дядю, прислав на похороны венок; в остальном все обстояло благополучно. Дядя передал мне квитанции похоронного бюро; по нескольким пунктам он выдвинул возражения и добился незначительной скидки. «Я убежден, – сказал дядя, – что эта публика основательно мошенничает. Они спекулируют на общепринятых представлениях о деликатности. По сути, это единственный институт, который в прямом смысле слова грабит вдов и сирот». Я поблагодарил дядю за то, что он сэкономил мне три фунта восемнадцать шиллингов. Это вопрос принципа, сказал он.

Я, как и ожидал, оказался единственным наследником отца. Кроме дома с содержимым, я получил две тысячи фунтов по страховке, которую отец завел, когда женился, и с тех пор оплачивал, ничего мне не говоря. Пункт «обеспечить надлежащим образом» слуг в коротком завещании отца был уже выполнен. Джеллаби получили двести пятьдесят фунтов. Как явствовало из слов отца, он не имел представления, что значит «надлежащим образом». Не имел и я – и был очень благодарен дяде за то, что он взял на себя ответственность в этом деле. Со своей стороны, Джеллаби не рассчитывали ни на что. Отец, сколько я его помню, всегда со вкусом рассуждал о своей грядущей кончине. Я слышал, как он часто увещевал Джеллаби: «Вы связали свою судьбу с бедным человеком. Пользуйтесь всем, чем можно, пока я способен работать. Скорбь о моей смерти будет безутешной», – и Джеллаби, как заведено в их сословии, восприняли его слова буквально, не упускали ни одного случая поживиться и ни на что не рассчитывали. По словам дяди, Джеллаби принял чек, не