попадет «руда» от лошади на ссадины рук, губы или в глаза. У лошадей от этой болезни «распукало тело», увеличивалось «пуздро», «пухло в горле», «в грудях». У людей «опухн» появлялись в самых различных местах. Было замечено, что болезнь протекала от двух до пяти дней, а выздоровления очень редки. Крайне любопытными представляются народные описания размера, цвета, развития сибиреязвенного карбункула, способов лечения. Создается впечатление, что сибиреязвенные моры протекали на Севере по преимуществу в виде кожной формы.

Другой эпидемией, часто навещавшей северян, в особенности покручеников, рыболовов, зверовщиков, речников, была «огневица». Не остается сомнения, что под этим именем у русского народа был известен сыпной тиф, потому что по смерти одного больного в 1682 г. дьяками было записано: «А болезнь была огневая прилипчивая с пятнами, а полатыне называется фебрис петихиалис»[407]. В памятниках северной письменности эта болезнь встречается часто. На Соловках огневая была известна уже с начала их основания (XV в.). В житиях имеются клинические описания болезни с указанием, что она протекает долго, больной вынужден лежать, отчего само заболевание называлось «повалкой». В описаниях сообщается, что заболевший вскоре теряет сознание, впадает в бред, не просит сам ни воды, ни брашна, пытается бежать из храмины и нередко замерзает или тонет в реке либо озере. По исчезновении жара наступает «сон крепкий зело и желание брашна велие». После болезни оставались психозы, «скрывление устом», «невладение рукама и ногама» с одной стороны «телесе».

Грозной эпидемией всегда считалась на Севере оспа (воспа, воспица, воспичня). Свирепствуя в некоторые годы по всему Северу, она больше всего поражала поморян и в особенности «лопн и самояди». Болезнь наводила ужас на все население, часто заканчивалась смертью или делала человека калекой, слепцом. О размерах эпидемии можно судить по числу людей, у которых оставались рябины (по-местному – «бобушки», «Шадрины», «шадры»). Прозвища и фамилия «Шадровитый», «Шадер», «Шадрой», «Шадриков» встречаются очень часто среди северян во многих памятниках северной письменности XV–XVII столетий.

Меры борьбы и предупреждения особо опасных моров были выработаны народом еще в киевском периоде. Они широко практиковались в Новгороде, Москве. Смоленске, других городах и оттуда перенесены на Север.

Справедливость требует сказать, что меры эти отличались продуманностью, носили организованный характер. Правда, правительство чаще всего начинало принимать меры пресечения заразы только после того, как поветрие приобретало повальный характер, когда создавалась угроза вымирания податного населения, срыва ямской повинности, сбора ясака с «тоземцев».

Известия о морах Новгород, а потом Москва получали через посадников, воевод, старост, десятников. На места выезжали «комиссии», производились обследования («обыски») с привлечением всех слоев местного населения. Сведения собирались «под клятвою». Правительственные сообщения о морах среди населения носили, как правило, не разъяснительный, а запретительный характер. Производилась рассылка грамот, читка их у приказных изб «не един день, а многажды», огласка указов бирючами на базарах, «на хрестцах» (на перекрестках). За невыполнение указов «сажали в тюрьмы на время», «велено бить кнутом», а за противление «бить кнутом нещадно», «сажать на цепь на базаре, при народе» или там, «где живет, чтобы все было видно».

Карантинизация населенных пунктов сводилась к устройству засечных линий вокруг очагов заразы. Засеки (завалы из деревьев) ставились «по шляхам» (магистральным дорогам), «по стежкам», а на воде – у переездов, на волоках, у паромов. Охрана состояла из стрельцов, по 25 человек на одну версту. За недостатком войска привлекалось местное население в окружности до 150 верст. Повинность для крестьян была крайне тяжелой, хлеба им не давали, кормиться они были должны за свой счет. Такой же карантин учреждался для «заморной» улицы, дома, семьи, человека. Пищу изолированным людям приносили «по ветру», «на лещедех» (длинных вилах), лопатах с длинной рукоятью. Такие картины кормления «заморных» можно видеть на некоторых миниатюрах, например, в Угличской псалтыри XV в., хранящейся в Ленинграде.

В условиях особо грозного развития моров подозрительные дома сжигались нацело со всей рухлядью, чему всегда удивлялись иноземцы, прибывавшие в северные города в XVI–XVII вв. Покойников хоронили в кратчайшее время, иногда без доступа попов и родственников. Захоронение производили в глубокие могилы за чертой поселения. Самым надежным очистительным средством от заразы почитался огонь. Постоянные костры горели на проезжих дорогах, у засек. Люди, вещи, помещения окуривались дымом «от можжевеловых ветвий». Мелкие вещи – одежду, обувь, деньги, письма – погружали в уксус для обеззараживания. Уксус должен быть «злой», «винной», «жестокой». Но больше, чем в других местах, на Севере прибегали к помощи холода. Дома, где жили умершие, вымораживались, по нескольку недель находясь с открытыми дверями, «вокнами», трубами, после чего топились можжевельником. То же делалось с вещами: «А платье заморное вымораживать и вытресать тех людей руками, которые в той болезни не были, к тому отнюдь ни к чему не касатца, покамест платье выморожено и вытрясено будет»[408]. Было замечено, что зараза легко передается через деньги. Велено было медные деньги мыть в воде текучей, перетирая с песком. Это вызывало недовольство. Люди жаловались, что деньги такие не берут, потому что «от перетирки песком они будут красны и гладки и клеимы будут не знатны… и таких денег за хлеб и за которую харчь негде имать не будут»[409]. Здоровые люди, находясь в подозрительных по эпидемии очагах, сидели дома, ни с кем не общаясь, следуя точно укоренившейся традиции: «На ветр не ходить, а сидеть в избе топленой и окон на ту сторону (где мор) не открывати»[410]. При выходе на улицу смазывали все тело чесночным соком, а головки чеснока жевали «безпрестани во рьте», верхняя «таковская одежа», шапки, колпаки и даже «виски (волосы) главныя» опрыскивались дегтем в смеси с уксусом.

Некоторыми особенностями отличалась борьба и предупреждение сибирской язвы.

При сибиреязвенных эпизоотиях среди лошадей и других домашних животных все внимание было устремлено на разобщение этих животных от человека. Не допускался пригон лошадей, в особенности табунами, и всякий прогон из заморных мест через поселки, где не было больных. Как видно из старинных миниатюр и произведений художественной литературы XVII в., на рынках для животных отводились особые места («конские площадки»). К «обыскам» но поводу сибирской язвы в эпидемических очагах привлекались крестьяне, барышники, кожевники, пастухи, ямщики, «извозные люди», конюхи, шубники, шевцы, скорняки. Принималась во внимание всякая деталь, могущая пролить свет на особенности эпизоотии: «С которого времени начался скотской падеж, в каких деревнях, у каких именно крестьян и отчего начался»[411]. В очаге строго запрещалось соприкасаться с трупами павших животных, сдирать с них кожу, ездить на больной скотине, подпускать здоровую к больной, продавать или убивать на мясо. Предписывалось также закапывать