Владивостока, о чем тут же сообщил ей. Написал: «Не беспокойся, не буду приставать, просто хочу тебя увидеть. Смертельно хочу, не смогу дальше без этого жить. Люблю тебя, виноват. Но ничего не прошу и не требую. Вечно твой Бек».

Ответа не было. Две недели прошло – нет письма.

Бектемир звонил каждый день по много раз, никто не брал трубку.

И вдруг письмо из Владивостока, но почерк не ее. Сестра из ящика достала и принесла. Сердце екнуло, Бектемир ушел к себе в комнату, разорвал конверт, выхватил листок. На нем крупными корявыми буквами: «Не пишите больше Олечке нашу Олечку убили это ее бабушка. Больше не пишите ей молитесь за нее хоть я не знаю кто ты но она мне про вас говорила. Что у нее хорошее отношение хоть ты козах но козахи тоже бывают хорошие. Все бывают хорошие кроме убийц нашей Олечки Царство Ей Небесное. В подъезде убили по подлому ночью неизвестно кто. На самом деле известно что бандиты и преступники но милиция этого знать не хочет а говорит хулиганство. Какое это хулиганство это не стекла бить а человека убили. Но они не обращают внимание. Горе то какое не знаю я теперь как жить и что делать. А мама ее ничего не может писать и говорить неделю лежит плаштмя и молчит. Вот такое у нас горе. Простите меня что так пишу и плачу. До свидания и привет всем вашим близким что бы были здоровы. Не знаю что еще написать до свидания».

Бектемир не плакал, не рыдал, он орал диким криком и бил кулаками в стену, не чувствуя боли и не видя крови, бабушка, его бабушка, вбежала в комнату, ничего не поняла, но тоже начала кричать и рвать на голове волосы, а потом встала между Бектемиром и стеной. Он, согнувшись, обнял ее и долго так стоял, всхлипывая и спрашивая:

– Почему, аже[9]? Почему?

Она ничего не отвечала, только гладила его по плечу, еле доставая до него.

Обида

Он, ловко уклонившись, с едкой гримасой выстрелил.

И. Бунин. «Пароход “Саратов”»

За что сижу? За глупость. За убийство вообще-то. Но он сам виноват был. Муж. Как было. Я сижу дома утром, дочка старшая, Марианка, в саду, младшая, грудняшка, спит. Заходит сосед. Тяжелый такой, мутный. Извини, Ир, нет выпить? У меня деньги есть, но до магазина не могу дойти. Поправлюсь, схожу. Ну, было у меня там что-то, в холодильнике всегда стоит, Виктор по вечерам пропускал. Одну-две, не больше. Он умеренный такой вообще был. Приличный. На работу никаких опозданий, по дому тоже, что было, то было, все делал. Аккуратный. Отец военный у него, но небольшой, прапорщик, и мать там строгая тоже. Вот оттуда дисциплина. Короче, наливаю, он выпивает, оживает. Мне – давай тоже. А у меня чего-то настроение. Зима очень долгая была, чуть до мая снег не таял, неба не видно. Потом с детьми каждый день с утра до вечера, тоже с ума сойдешь. Никакой личной жизни. Ну, выпила немного тоже. Сидим, говорим, курим. Я не курила, бросила, но, когда выпью, так и тянет. Он мне про свою бывшую жену, ушла она от него, потом так, вообще, разговариваем. На общие темы. Тут Виктор приходит. У него что-то с машиной было, не смог на работу уехать. Возился, возился, пришел кофе выпить домой. Хоть бы позвонил. Сосед весь напрягся, они с Виктором не дружили, Виктор считал, что он гордый. Ну, интеллигент, где-то там что-то в области культуры и телевидения, значит, гордый. А он нормальный был. Но Виктор вообще был неконтактный. Ни друзей по работе, никого. Не собирались сроду даже на день рождения или что-то. У нас в семье не так было, у нас если праздник, весь подъезд к отцу приходил. Сейчас давно уже такого нет. Но у всех свои привычки. Короче, он входит и стоит. Я – ты чего? Он – машина сломалась. И опять стоит, молчит. Я говорю, ты иди давай, грейся, кофе выпей, он чай не пил, а все кофе. Кружками целый день. Говорю – выпей кофе, потом разберешься. А он так со смыслом – да, разберусь. И опять там стоит. Сосед говорит – я пойду. А он ему – нет, ты сиди. Ты объясни, чего ты с утра к чужой жене? Наверно, увидел меня с балкона, что уехать собираюсь, вот и приперся тут же. Сосед ему – не к жене и не приперся, а поправиться, если честно, в чем и признаюсь. А она меня пожалела. Сейчас в магазин схожу, куплю, верну вам, что выпил. А Виктор ему – вижу, да, пожалела! С намеком таким. Я ему – Витя, ты с ума-то не сходи, где мы тут чего, Анжелка вон в комнате, неужели ты думаешь, что я при ней что-нибудь? А он – Анжелка в комнате, а вы тут. Заперлись. А дверь правда закрыта была, чтобы дым не шел. Я, когда услышала, что Виктор вошел, я ее открыла, но он успел увидеть, что закрыта была. Я ему говорю – это от дыма. А сосед хочет выйти, а он перед ним стоит, не дает. Сосед говорит – Виктор, это даже унизительно для вашей жены, что вы так про нее думаете. А он – ты мою жену не касайся, я с ней сам разберусь. Я говорю – ох, да, разобрался один, не бери на себя много! И тут он идет ко мне и дает по щеке. Прямо пощечину. И меня это обидело. Бывает, со злости можно стукнуть. Я Марианку иногда по попе тоже. Но не по лицу. Есть разница? Лицо не попа! И даже если по лицу, то хотя бы кулаком. Тогда понятно – это со злости, человек себя не держит. А он с расчетом, унизительно – по щеке. Даже не очень больно было. Но противно. Во мне все так поднялось… Такая обида. Злость такая, ненависть. Главное – ни за что. И с таким презрением, будто я не человек, а… Даже не знаю… Смотрит на меня и презирает. Царь мира просто. Короче, а я стояла так около плиты, а там рядом нож такой лежал здоровый, вот такой вот, лезвие – не согнешь, я им кости перерезала даже. Острый. Он сам точил. Говорю же, все хорошо по дому делал. Короче, я нож схватила и