Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Какая разница?
– Какая разница! Только и слышу, какая разница! Огромная! Ничего не понимает, а туда же! И во всем так! И хватит уже, я сказала, а то сейчас сама сойду и назад поеду!
– Доча…
– Да сколько же можно!
Дочь вскочила и пересела на другую скамью – сзади матери и спиной к ней.
Мать посмотрела на меня так, будто извинялась за поведение дочери. Развела ладони, растопырив пальцы, будто что-то выпускала, и выдвинула вперед подбородок, обычно этот жест означает признание чего-то печального, но неизбежного. Я не был с ней согласен, однако она застала меня врасплох, поэтому машинально кивнул.
На нестерпимо красивых молодых людей больше не смотрел, чтобы не травить себя. Впрочем, на станции Лобня они вышли, и показалось, весь вагон вздохнул с облегчением.
Сто долларов
Красота, ум, глупость – все эти слова никак не шли к ней, как не шло все человеческое: поистине, была она как бы с другой какой-то планеты.
Я, как обычно, в конце очередного сумасшедшего года уехала туда, где мало людей, а русских вообще нет. Они, поскольку из грязи в князи, любят комфорт, но при этом комфорт типовой, массовый, отдающий, если вглядеться, милой их сердцу коммуналкой. И очень возмущаются, если обслуга не понимает русского языка, сами же не знают не только английского, но и вообще никакого. Да и с русским-то часто не в ладах, если он не матерный.
Крохотный островок в бескрайнем океане, одновременно и дикий, и благоустроенный, отдельный домик, море, песок, одиночество – вот что я люблю. Все остальное у меня в Москве. Я не думаю о делах, деньгах и мужчинах. А если и думаю, то лениво, отстраненно.
Персонал здесь тихий, молчаливый, расторопный. Молодые люди бывают очень хороши, однако меня, если честно, мало трогает мужская телесная красота. Умные мужские глаза, вот что меня заводит.
Но на этого мальчика я сразу сделала стойку, как говорит моя подруга Рада, которая с удовольствием изъясняется подобными мусорными выражениями и влет схватывает все новое, что появляется в разговорном трэше, включая: «озвучить», «я вас услышала», «респект», «прикольно», «по жизни», «я тебя наберу» – и так далее.
Мальчик был не совсем мальчик. И не мужчина еще. И не юноша. И не подросток. Подростков я ненавижу, к юношам равнодушна. Он был нечто среднее, еще не оформившееся. Глядя на него, я подумала, что, пожалуй, теперь понимаю Набокова с его Лолитой. Раньше на дух не переносила, книгу бросила на середине. Воля ваша, но трахать ребенка – нехорошо. И вот смотрю и понимаю: нет, это уже не ребенок. Но и мужской пакости в нем еще нет. И подросткового тайного блудливого бесстыдства нет, ничего нет вообще, кроме радостно-удивленного вслушивания в себя.
Он был всегда улыбчивый, немного сонный, при этом не глазел на меня так, как обычно пялится большинство представителей противоположного пола – распахивая варежку и истекая слюной. Ну да, я хороша, причем интернационально хороша – тело почти идеальное, кожа круглый год умеренно-смуглая, волосы темные, глаза глубоко-синие. И так далее. Мужчины западают на раз, как сказала бы Рада. Я к этому привыкла, меня это уже не вштыривает – еще одно словечко Рады, сама не люблю, а сама повторяю, так нюхают нечто неприятно-терпкое, гнилостное, с недоумением понимая, что почему-то нравится. Может, древние инстинкты? Люди ведь когда-то были собирателями, значит, питались и падалью.
Он улыбался мне так же, как улыбался морю, солнцу, пальмам и самому себе. Он был всему близок и всему чужд, жил своими ощущениями, но все-таки впитывал их из окружающего мира. Высокопарно говоря, он сам был и морем, и солнцем, и песком, и пальмой. И я вскоре поняла, что хочу его касаться, хочу обнять. Даже вне секса – так хочется прикосновения теплой волны или утренних ласковых солнечных лучей. Однажды в океанариуме мне позволили погладить дельфина – вот что-то схожее. Живое, милое, красивое, но нечеловеческое. Хотя все-таки нет, все-таки важно было, что он гуманоид. Мне хотелось его обнять, как своего ребенка, но при этом не своего, конечно, а вообще, некое общее юное существо человеческое. Путь бы оно лежало рядом, гладить его, перебирать волосы, смотреть в глаза – и больше ничего.
В глаза, да. Ох эти непроницаемые индийские глаза… Они меня всегда завораживали. Этот тип глаз узнаешь сразу, и у всех индийцев он, в сущности, одинаковый, будто выдали одни глаза на всю нацию, на весь этот миллиард с лишним. Даже у детей эти глаза – древние, какие-то доисторические, но при этом я почему-то думаю, что у людей будущего, если это будущее будет, тоже глаза должны быть такими. И еще особенность – однажды мой мальчик нагнулся, что-то ставил на низкий столик, я посмотрела на его лицо и вдруг увидела, каким оно будет в старости. Ненамного изменится, только ссохнется, сморщинится, но глаза будут такие же. Вечные, извините за выражение.
Как-то вечером, давая ему чаевые, я не удержалась, дотронулась до его плеча и сказала по-английски:
– Хороший мальчик!
– Сто долларов, мэм! – ответил он со смышленой усмешкой.
– Ну, ты гонишь! – оценила я по-русски.
Он смеялся и вопросительно ждал.
– Пятьдесят! – рассмеялась и я.
– Семьдесят пять! – он умирал от смеха.
Они обожают торговаться, задирая цену сразу вдвое, но и я не дурочка.
– Пятьдесят – или вон отсюда!
– О’кей, мэм. Я согласен.
Голливуд
Вы меня тоже заинтересовали.
Если молодой симпатичный мужчина отдыхает на курорте один – это что значит? Правильно – или он в поиске, или его кинула та, с кем он собирался приехать. Как меня кинул мой Георгий. Кинул пошло, прикрылся срочной работой. Вроде того, он же предупреждал, что в марте не может никуда поехать, и не надо было брать эту путевку, но кто б отказался: пятизвездочный отель, семь дней, шесть ночей, все включено, и главное, за полцены, потому что горящая! Нет такой работы, которая обвалится за неделю отсутствия, а если обвалится, значит ты ее плохо организовал! Под тобой коллектив в пятнадцать человек, они что, не справятся без тебя? Я распсиховалась и спросила: мне что, одной лететь или, может, найти кого-то? А он: как хочешь.
Меня завело. Конечно, никого не нашла, да и не искала, полетела одна.
Отдыхаю. Злюсь.
И тут этот мужчина. Егор. Он по телефону с кем-то говорил, и я услышала, как он кому-то:
