– Дайте, пожалуйста, прикурить!

– При вашей солидности давно пора бы иметь свои собственные спички.

– А при вашей плюгавости вам давно в последний раз морду били?

* * *

Шершавое самолюбие.

* * *

– Поверьте мне. Поверьте так, как верят в школе во время урока геометрии. Не раздумывая.

* * *

– Тихий: с губ мухи не сгонит.

* * *

– Мы с братом маленьки остались. Хорошо, хоть дядя есть: помогаеть.

– Чем помогает-то?

– Бьёть.

* * *

– По словам – самые святые. По делам – самые грешники.

* * *

– Кто у погромленного возьметь, тот сам погромленный будеть.

* * *

На первой странице тетради написано наискосок крупными буквами: «Собственноумные мысли». Следом идет цитата из Толстого – о храбрости моральной и физической.

– Так ведь это Толстого мысль, а не твоя?

– Что ж, что Толстого? И я так думаю.

* * *

– Одна путь.

* * *

– Вот я расскажу вам – было три мальчика, назовем их… А, В, С…

* * *

Девчонке, которая постоянно врала: – Проверять каждое твое слово?

Или иначе: раз ты сказала, значит, так оно и есть, буду верить, не раздумывая.

* * *

– Я, как князь Мышкин[126], ужасно необразованна, ничего хорошенько не знаю, если спросить у меня: ни кто именно, ни в котором году, ни по какому трактату.

* * *

«Он был счастливой наружности, хотя почему-то несколько отвратительной». («Идиот»!)

* * *

Бесконечная тоска, отчаяние, бессилие. Сердце не то что тяжелое – грузное…

* * *

– Дети очень любят тебя.

– Я знаю. И мне иногда даже страшно от этого становится.

* * *

Я ждала вспышки, в которой бы он обнаружился. Но нет, этого не было. Холодная (насмешливая иногда) ровность.

* * *

«Господи, сохрани мне память!» [ «Граф Монте-Кристо»]

* * *

Учитель не должен привыкать ни к достоинствам, ни к недостаткам своих учеников.

* * *

Ушел от нас, ничего не поняв, никому не поверив…

* * *

– Мама, подари мне земной шар.

– ?

– Ну, как ты не понимаешь: зимно́й шар, шар для зимы. Все так говорят!

* * *

«Человек, раз входя в мою душу, никогда из нее не уходит. Я приемлю его “с сапогами и с шашкою”»[127].

* * *

Внезапный и сильный удар. Лихорадочная, автоматическая поспешность. Как будто в ней можно было укрыться от страшной вести.

* * *

Слушали с беззаветным вниманием.

* * *

Ее послали в общежитие – посмотреть, чисто ли. Пришла, взглянула – и тотчас же, не говоря ни слова, принялась мыть полы.

* * *

– Гляжу, в заборе дырка – я – нырь туда!

* * *

Глухого мужика, который на зов откликался: «Аюшки?» – так и прозвали – «Аюшки».

* * *

Нужно быть человеком – лишь в этом решение задачи. И ценить выше всего не идею, а просто людскую судьбу.

* * *

Возвращение врагов народа в Мву – самая не-актуальная проблема из проблем соц. реализма.

* * *

«Нет, нет. Не хочу. “Не хочу” – одно из трех слов, которые я говорила в иные минуты, когда была одна. Второе было – “больно”. Третье – “ничего” – не в утешительно-ободряющем смысле, а в смысле пустоты – ничего».

* * *

День усталости. День молчания. И горечи. Серый день.

* * *

Монологист не терпит возражений: если ты не мыслишь так, как он, если ты выражаешь ту же мысль иначе, не так, как он, значит, ты ошибаешься. Если он тебя не понимает, значит, виноват ты. Он диалектик и материалист, и если ты думаешь иначе – значит, ты метафизик и идеалист.

* * *

Спорить честно, не торопиться с ярлыками, не подвергать сомнению наличие доброй воли у ваших противников. Мы не привыкли уважать идейного противника. Мы умеем его ставить только к стенке. Мы не умеем спорить. Мы не умеем убеждать. И нам наплевать на людскую судьбу.

* * *

– Почему ты так редко, так мало говоришь?

– Когда Бог создавал человека, он не зря дал ему два уха и только один язык.

* * *

«В тебе дремлет художник, и он громко всхрапывает порой».

* * *

Несказанное слово хуже головешки.

* * *

«Когда эта тоска – кажется, что из жизни выкачан воздух. Нет света. Нечем дышать. Нет прибежища. Тоска очень болит. Это боль души. Объяснить ее нельзя».

* * *

4 октября 1958 года

Сегодня хоронили Фалька[128].

На доске объявлений, вперемежку со всякими «объявляется конкурс… условия конкурса…» «В четверг состоится…» небрежно, размашисто написано: «Умер Р. Фальк. Гражданская панихида в МОСХе в 11 часов».

Народу было много. Рядом со мной стояла красивая, но очень накрашенная женщина. Ей хотелось плакать, но она боялась: со слезами потекли бы ресницы и румянец. Она смотрела перед собой, крепко сжав губы.

Первым говорил Эренбург, и в голосе у него слышались слезы. Он сказал очень коротко:

– Я надеюсь, что наши дети и внуки увидят, как работы Фалька станут украшением русских музеев.

Когда человек умирает, ему говорят «прости» и думают при этом «прощай». А я хочу сказать – простите, простите, что мы не сумели сделать вашу жизнь более легкой…

Нисский сказал: «Он много и незаслуженно страдал. Он учил нас бескорыстию и подвигу в искусстве».

Потом пела Дорлиак. Я не знаю мелодии. А слова были похожи на те, что звучат, когда слушаешь трио Чайковского.

На стенах висели картины – портреты и натюрморты. Я видела их в его мастерской несколько лет назад[129]. Нынче врезался в память и неотступно стоит перед глазами красный, почти алый графин рядом с каменной египетской головой.