связали дрофе лапы и, взяв ее на руки, отнесли на мельницу. Птица согрелась, льдинки на крыльях и лапах растаяли, с них потекла вода. Мы накормили дрофу крошками хлеба, а потом отпустили на волю.

К полудню солнце стало пригревать, ветер улегся. День был весенний. Это нас обрадовало, — значит, наша дрофа не погибнет, найдет себе корм.

Перевод Т. Митевой.

ДОБРИ ЖОТЕВ

КАРАМАН

Я очень любил осенние вечера на пастбище. Запрем, бывало, на ночь овец в загон, разведем перед шалашом костер и ну варить кутмач. Его готовят из овечьего молока.

Собаки лежат вокруг костра, и в их глазах посверкивают отблески огня.

Напротив загонов, на том склоне горы, тоже горят костры. Их далекие огоньки мерцают, как звездочки, что вот-вот зажгутся на ночном небе. Время от времени оттуда доносится собачий лай. Звякнет овечий колоколец, послышится людской говор — и снова воцарится тишина.

В один из таких спокойных вечеров, не успел дед поставить на жар небольшой котелок, как от тех овчарен долетел яростный собачий лай. Там, видно, случилась беда, но какая — того никто не знал.

Собаки навострили уши. Караман, который спокойно лежал около костра, распластав свое могучее тело, брехнул и побежал к нашему загону. Дед набросил на плечи верхнюю одежонку и сказал, всматриваясь в ночную темень:

— Наверно, опять сквернавцы напали на чье-то стадо.

Всю ночь издалека доносился лай собак и людские голоса. Караман сторожил наших овец до рассвета.

Нам не терпелось узнать, что там такое стряслось, но оставлять овец без присмотра было опасно. Утром все выяснилось. Матерый волк напал на стадо Николы Крайничкого, когда тот лег спать. Трое собак Николы, почуяв волка, со страху забились в шалаш и разбудили хозяина.

Тот вскочил, побежал к загону и онемел: все овцы до одной задраны зверем, а сам волк будто в воду канул.

Соседи-пастухи шли к Николе как на похороны. Подумать только — из сотни овец живой ни одной!..

Никола рвал на себе волосы.

— Братцы, что же мне делать теперь, а? Как жить-то дальше?

Пастухи сочувственно молчали. Они знали: со всяким может такое случиться… Все думали, как помочь пострадавшему.

В тот же день было решено: каждый выделит из своего стада для Николы столько овец, сколько может. Так и сделали: кто дал две, кто — три овцы.

Собрали немалую отару, пригнали Николе. Тот, благодарный, от радости заплакал.

Но этим все не кончилось. Волк продолжал наведываться в овчарни. Ни одной ночи не обходилось без убытка. Собакам, которые осмеливались вступать, с волком в единоборство, он запросто перегрызал горло.

Почти не осталось загона, где бы все овцы были целы.

Матерый волк стал страшилищем для пастухов. На него устраивали облавы с собаками, надеясь накрыть хищника в его логове, но все напрасно. Пытались его застрелить, когда он нападал на стада — ничего не вышло. Волк был не только матерый, но и очень хитрый.

Зверь совершал набеги в полночь. Пока люди и собаки опомнятся, он зарежет несколько овец — и был таков. Овечьи стада редели. Пастухи не знали, как горю помочь.

Дед не находил себе места. Даже с лица спал. Каждый вечер, загнав овец в овчарню, он сокрушался:

— Вот увидишь, волчище этот и нас не минует. Что делать-то! Как быть?..

— Дедушка! А Караман на что? — успокаивал его я.

Старик с надеждой посматривал на нашего огромного волкодава и подливал ему молока в деревянное корытце.

— Ешь, ешь, Караман! Набирайся сил. Это тебе не тот волчишко, которого ты летошний год загрыз. Страшнее волка-бирюка зверя нету!

Однажды вечером я спросил:

— Дедушка, а почему его называют бирюком?

Дед протянул руки к огню и сказал:

— Волк этот, детка, сперва был в стае. Волков с десяток разбойничали скопом. Потом ударили сильные морозы. Добычи никакой. И тогда голодные волки растерзали самого слабого. Дня через два или три съели второго, потом третьего. Под конец остался один. Самый сильный. Вот он какой — бирюк.

— А почему он не пристанет к другой стае?

— Не принимают его! Такой у них, проклятых, закон. Вот он и бродит в одиночку…

Через два дня после нашего разговора волк напал на соседнюю овчарню. Овцу не уволок, но собаку загрыз. Дед совсем духом пал, мне тоже стало страшновато.

На исходе дня, еще до наступления сумерек, Караман начинал свой обход загона с овцами. Он то и дело угрожающе лаял. Остальные четверо наших собак расположились возле загона, как часовые, и время от времени тоже подавали голос, поддерживая Карамана.

На следующий вечер, подоив овец, дед сказал:

— Ну, а теперь ступай в шалаш и ложись спать. Глаза-то вон покраснели от недосыпания!

— Дедушка! И ты со мной, а то одному боязно…

— Ну ладно, ладно…

И вот лежим мы в шалаше. А у меня из головы не выходит волк: вдруг он этой ночью на наших овец нападет и Карамана разорвет, что тогда?

Я пытаюсь сам себя успокаивать: «Нет, не так уж страшно. Караман вон какой сильный. Я на нем езжу верхом… Никакая другая собака на это не способна. К тому же дед надел ему железный ошейник с шипами. Против волчьих клыков. Прошлой зимой Караман у меня на глазах задавил волка. Все это так, но дедушка говорит, что этот волк — страшный зверь, из целой волчьей стаи он один уцелел, потому что был всех сильнее».

Встала полная луна. Стало светло, как днем. Караман сновал вокруг загона, лаем оглашая окрестность. Но вдруг лай его оборвался, перейдя в нечто среднее между воем и рычаньем.

Дед вскочил:

— Ну, сынок, вставай! Беда! Волчище нагрянул. Теперь будь что будет!

Дед схватил приготовленный на всякий случай топор и кинулся к выходу, четверо наших собак с визгом и воем ворвались в шалаш и, дрожа от страха, забились в угол.

Мы выбежали на поляну. Где Караман? А он стоит возле огорожи, словно высеченный из камня. И уже не лает. Только где-то глубоко в горле клокочет сдавленное рычанье. Шагах в пятнадцати от него, на взгорье, тоже неподвижно стоит волк.

Почуяв присутствие хищника, овцы сбились в кучу. Дрожа как в лихорадке, они лезли одна на другую. Некоторые пытались перескочить ограду. Но разве от смерти убежишь?

Дед глянул на обезумевшее стадо и срывающимся голосом сказал:

— Ну, Караман, держись! С малого щенка я тебя выхаживал, парным молоком поил, чтоб сильным стал! Спасай стадо, дорогой! Вот он, страшилище, перед тобой. Пришел-таки.

Караман не