Такая, которую можно испытать к кому-то намного глупее себя, кто, не сознавая ответственности за себя самого, постоянно вредит себе по любому поводу.

Чем дольше он наблюдал за людьми, тем больше их мировоззрение ставило Шелеста в тупик. Истинность философии, исповедуемой монашеским орденом, никогда им сомнению не подвергалась, так как она казалась более чем логичной. Вся жизнь – это путь к Создателю, ничего особо не значащее путешествие к заветной цели, к Нему. И все, что требовалось от рожденных на земле, так это принять этот простейший факт. Но люди с самой ранней зари цивилизации упрямо цеплялись за жизнь. За ее материальные мелочи, за перипетии судьбы, стремясь удержаться здесь как можно дольше и любой ценой.

Шелест не понимал их терзаний. Не видел смысла в большинстве исторических фактов, и многие грандиозные свершения казались недостойными внимания. Шелест откровенно зевал на уроках человеческой истории все семь лет, отведенных в монастыре для ее освоения. Впрочем, и по этому курсу оценки были выше всех похвал, так же, как и по всем остальным.

Когда десять лет обучения в монастыре подошли к концу, Шелест вернулся в замок Хальмгардов. Перед отъездом из Латфора монахи поставили его в известность о родстве с монаршей фамилией. Новость не стала для юного монаха шокирующей. Он воспринял ее довольно спокойно, так как это объяснило догадки о странном перстне с гербовой печатью, который всегда был при нем.

Но о том, что он, Шелест, самый что ни на есть чистокровный принц, он и помыслить тогда не мог.

Следующие два года своей жизни в Озерном крае он провел, радуясь обилию древних фолиантов в библиотеках Хальмгарда и занимаясь врачебными практиками монашеского ордена. Времени для тренировок его собственных талантов тоже хватало с лихвой.

И все было прекрасно, пока Удматория не нарушила западных границ.

Последние полгода Шелест провел в полевых госпиталях, непосредственно в зоне боевых действий. До того момента, как из замка за ним не прибыл гонец с депешей, обязующей немедленно предстать перед лицом Доноварра IV.

– Здравствуй, Шелест, – приветствовал его князь. – Мой мальчик.

Семидесятичетырехлетний глава дома Хальмгардов восседал на троне в самом конце огромного, непривычно пустого сейчас приемного зала. С момента начала войны князь сильно сдал. Тень печали, проступившая на его челе, словно сделала очевидными все накопленные за жизненный путь тяготы.

– Ваше величество, – поклонился монах.

Доноварр сделал взмах рукой, подзывая его к себе. Пока Шелест широким шагом пересекал зал, князь не отрываясь смотрел в высокое, украшенное витражами окно. Из него было видно небо. Огромный лоскут чистой лазури и больше ничего.

Подойдя к ступеням, ведущим к трону, монах встал на одно колено, опустив голову. Князь перевел взгляд от окна и вперил его в фигуру перед собой.

– Подними голову, Шелест.

Монах заметил блеснувшие в глубоких глазах Доноварра едва сдерживаемые слезы.

– Подойди, сядь рядом. Ты мог бы узнать причину моей печали, едва переступив порог этой залы, не так ли?

– Я бы не посмел. – Шелест все еще топтался в непосредственной близости от трона.

– Я сказал – присядь. – В голосе князя проскользнули такие знакомые безапелляционные нотки. – Ты бы посмел, я уверен, если бы мог это делать, не будучи обнаруженным. Я знаю, что как вы с латфорскими монахами ни старались, а в этом направлении твой дар развиться не пожелал.

У молча внимавшего до этого момента Шелеста вырвался неопределенный возглас.

– Ты можешь не удивляться – я знаю о тебе все. – Князь снова перевел взгляд на окно. – А моя печаль… Сегодня я получил известие о смерти своего старшего сына.

Доноварр замолчал. На этот раз он так долго не отрывался от окна, что Шелест решил, что о его присутствии забыли. Наконец князь вновь заговорил:

– В первые десять лет брака Всевышний послал нам с княгиней пятерых сыновей. Я считал это благословением. Считал, что улыбка Бога осветила мой брак, мое правление и весь Озерный край. Пятеро сыновей, пять провинций. Я никогда не видел разлада между ними. Уж не знаю, чья это заслуга – княгини или небес. Дети любили друг друга искренне. Я знаю, о чем говорю – у меня есть брат и сестры, и наши отношения далеки… Так далеки…

Монарх замолчал. Он отер ладонью глаза, повернулся к Шелесту и заговорил вновь:

– Прошло четырнадцать лет, и личный врач княгини обрадовал нас всех известием о ее новой беременности. Но в этот раз все протекало совсем не так, как раньше. Очень скоро она заболела и слегла, ни один из лекарей не мог ничего сделать. Одни говорили – возраст, другие – слабое здоровье, мол, туманы с озер подорвали его…

С каждым днем она таяла все сильнее. По княжеству поползли слухи. Поговаривали, что это проклятие Светлого Братства. Ты слышал об этой организации и, думаю, можешь представить, что именно могло породить подобные слухи. Месть Светлого Братства за изгнание. Люди боялись, что после княгини придет черед остальных быть проклятыми.

Отдельные личности решили воспользоваться всей этой возней вокруг болезни, и она стала предлогом для возникновения смуты. Я первый раз в жизни был в отчаянии, мать моих детей при смерти, страна на пороге гражданской войны…

Все рушилось, и тогда я пошел на то, на что бы раньше не решился ни при каких других обстоятельствах.

Я прибег к помощи монашеского ордена. Вплоть до начала родов моя жена находилась во власти их магии. Конечно, мне пришлось пообещать им кое-что взамен за помощь. Взамен за ее жизнь.

Шелест почувствовал, как разгоняется для бешеного скачка его сердце. Он уже обо всем догадался, для этого совсем не обязательно было прибегать к телепатии. И он не хотел слышать того, что дальше собирался сказать Доноварр.

– Роды принимали монахи в присутствии личного врача. Повитухи, вопреки обыкновению, находились за дверью. Им передали на руки одного малыша. Мальчика назвали Ольмаром. Я получил ребенка и жену, орден Стирающий Лица – доступ к власти. Он был официально признан на всех уровнях истинно и единственно верно трактующим Откровение о Создателе. Так я сдержал в отношении их данное слово.

Монахи принялись распространять свое учение. И я не видел в нем угрозы, в свое время я изучал досконально их трактаты. И после я всегда держал под контролем все передвижения, все изменения… И, наверное, я слишком отвлекся на них, слишком. Это была ошибка. Я так сильно опасался затаенной угрозы внутри, что проморгал ее извне… А теперь я потерял моего первенца, и это убивает меня. Медленно и мучительно. И для меня не важно стало все остальное.

Шелест прокрутил на пальце под перчаткой перстень. Руки у него дрожали, а в горле пересохло. Проведя несколько месяцев так близко к фронту, пресытившись смертью, людскими страхами и горестями, не раз и не два рисковавший собственной жизнью, монах никогда не испытывал такого чувства беспокойства и скорби, как сейчас.