Я толок в ступе воздух, я изучал жизнь, приноравливаясь кней. Тяжела была эта наука, и я плакал. Я плакал каждый день, плакал тихо исовестливо. Тяжело лгать — слезами проявляет себя дух тяжести.

Как показать ребенку жемчужину его, что скрывается забезликой раковиной с морскими наростами? Как может он подарить ее, когда никтоне просит о ней, требуя лишь почистить скорлупу ее от налета?

Всегда я был недоволен жизнью, она казалась мне труднойзадачей, которую нескоро предстоит решить. Но не хотел я приниматьзаготовленного ответа: «Все уже сделано и сделано хорошо!» Лживым казался мнеэтот ответ, ибо было мне плохо, а может ли мир быть хорошим, если он делает мнеплохо?

Долго учился я одной вещи и научился ей только теперь: несовершать ошибок, но не по знанию, а по ощущению самого Себя.

«Как не совершать ошибок?» — спросил я у своего сна.

«Всегда говори только "Да!" или "Нет!",но никогда не говори "Может быть…"

Когда говоришь "Нет!" — говори "Нет!", ине смей говорить: "Может, как-нибудь в другой раз?" Ты должен знать,что отказываясь, ты отказываешься, и ты должен знать, от чего ты отказываешься,а потому тебе следует говорить: "Нет!"

Когда же говоришь ты "Да!"- говори"Да!", и не смей говорить: "Согласен, но при условии…" Тыдолжен ощущать свою ответственность за свое "Да!", иначе оно никогдаи не станет "Да!". Нужно уметь идти до конца, а в противном случае —стоило ли вообще ходить?

И помни еще, что "Да!" всегда больше, чем"Нет!", ибо не защищает оно, но дарует и не разделено потому настража и узника, что всегда кажется защищаемым. "Да!"- целостно иедино, как свет, потому свободно оно, ибо не знает "Да!" твое страха.

Говорящий Другому — "Да!", обретает свободуподлинную — свободу от страха! Потому не теряет тот, кто дарует, но обретает,ибо он обретает свободу. Истинно, истинно говорю я: идет несчастный дорогамипотерь, счастливый же — дорогами обретений!

Незачем тебе быть на страже, незачем — настороже, ибо нечеготебе охранять, кроме своего страха, который, в сущности, пуст и нелеп. Быть настраже — значит, быть в страхе и охранять страх — нет судьбы хуже этой».

Как-то внезапно произошло осознание бессмысленности страха.Давно я шел к этому осознанию, давно понимал, но не осознавал еще до конца.Сейчас же, особенно после произошедшего со мной накануне, наступила наконецполная ясность.

Все мы знаем, что бояться бессмысленно, но мало кто осознаетглубину истины этой. Никто из нас не станет делать дела, будучи абсолютноуверенным в его бессмысленности, например, никто не будет копать просто такяму, чтобы вслед за этим также бесцельно ее закапывать. Никому и в голову непридет тратить на это силы!

Но раз мы продолжаем бояться, понимая при этомбессмысленность страха, значит, где-то глубоко внутри мы видим еще слепымиглазами некий смысл этой бессмыслицы.

Когда же бессмысленность страха осознана полностью, когда тыявственно ощущаешь, что бояться незачем, страх уходит сам. Впрочем, куда можетуйти пустота? Ее ведь и не было вовсе, только видение, иллюзия.

Страха нет.

С этими словами я и проснулся. Исследование уже давнозавершилось, более того, я и не заметил, как снова оказался в машине. Мы ехалиобратно…

— Зар, всё?

— Всё, всё.

— А что это за конверт? — я автоматическипотянулся за желтым конвертом, лежащим на сиденье.

— Это результаты исследования, — тихо ответил мнеЗаратустра и убрал конверт в сумку.

— Ну всё? Больше тебе нечего бояться? А то перепугалсязачем-то! — я смеялся, во мне говорила радость.

Мне было хорошо, особенно здесь, на заднем сиденье теплоймашины, что, не торопясь, катила обратно в город. Облокотившись на плечо друга,счастливый, я смотрел в окно, где мелькали вековые сосны и юный снег постепеннопокрывал землю, Я был счастлив.

Заратустра молчал. Я посмотрел ему в глаза, и что-товзволновало меня.

— Зар, что с тобой?

И тут я увидел тонкую струйку седых волос, седую прядь,спадавшую на его лицо. Никогда прежде в этих черных, как нефтяные струи, вьющихся,подобно металлической стружке, волосах не было и намека на седину! Теперь жепоявился этот невесть откуда взявшийся серебряный ручеек…

— Зар?! - пораженный, я автоматически потянулся за этойпрядью седых волос, но Заратустра, заметив мое движение, резким взмахом широкойладони оправил волосы, отведя их назад, и седина затерялась в гуще черныхволос.

— Все нормально, все нормально, — сказал он тихо,еле слышно, но как всегда ровно, как всегда уверенно.

Что с ним?… Что случилось? Из-за чего он так переживает?

Я все более прихожу к выводу, что если не испытывать страхаперед случайностью, то, кроме радости, она ничего с собой принести не может, покрайней мере, отсутствие разочарования гарантировано. Или я несколько утрирую?

По загадочному стечению обстоятельств теперь не проходит идня, чтобы не объявился кто-то из моих на время запропастившихся друзей, а то исразу нескольких! Они заходят к нам в гости, мы ходим к ним.

Заратустра все-таки удивительный человек: все мои друзья,которые видят его первый раз в жизни, здороваются с ним так, словно знали егоцелую вечность!

Вообще говоря, я совершенно счастлив: вокруг меня те, ктомне дорог. Все недомолвки и обиды, если какие у кого и были, словно помановению волшебной палочки канули в небытие.

Мы смеемся и говорим ни о чем, это самые хорошие разговоры.О чем щебечут птицы? Странно только мое ощущение: я кажусь себе смеющимся львомв стае щебечущих голубей. Что-то не так…

Приятно видеть шумные белые крылья за спинами тех, кто тебе дорог,но разве рявкающий лев может внезапно обратиться в птицу? Я привык слышать ихрявканье — они Другие, Другой не может время от времени не огрызаться.

Что же произошло? Если бы они стали смеющимися львами, этобыло бы вполне естественно, даже очень. Но почему — птицы?

* * *

На работе мне внезапно предоставили отпуск. Сказали, что ячто-то там не догулял и надо догулять в конце года. Странная, надо признать,забота о человеке со стороны господ чиновников. Может быть, на них какую-топрофсоюзную комиссию наслали?

По правде сказать, в отпуск мне не хочется, чувствую я себядостаточно хорошо. Я было попытался отказаться, но тщетно. Да и Заратустранастоял. В общем, я в отпуске, скоропостижно…