Водянистые тела глаз, подобные отекшим мешкам, с неимовернымгрохотом лопались, как от внутреннего взрыва, словно распираемые изнутрикакой-то безумной силой.

Острые языки выжидали, когда трясущиеся уши, завернутые врулеты, хотя бы на мгновение расправятся, чтобы внедриться через них в мозг. Вэту секунду языки выскальзывали изо рта и с чудовищной силой ударяли в томесто, где должно находиться отверстие слухового прохода, чтобы, внедрившисьздесь, в клочья разорвать мозг и, пробуравив его насквозь, победно лязгнуть.

Сейчас я понял, что значит в одно ухо влетело, в другое —вылетело! Также поступали языки и с приоткрытыми ноздрями.

Когда же веки, ноздри и ушные раковины были закрыты — языкине простаивали, они проникали в глотку и, подобно хлысту, разрывали сердце, чтоколотилось в судорожном припадке, ожидая расправы, и легкие, что страшилисьрасправиться, сжавшись в комок серой глины. Кровь пенилась и, фыркая,вырывалась из глотки.

Когда же происходило какое-то шевеление в желудке, то языкмгновенно разворачивался и, подобно змее, проникая внутрь, нанизывал на себяпищевод, желудок, кишки и, вырывавшись звенящим копьем наружу, неся на своемострие зловоние испражнений, дрожал победоносно над телом, что извивалось впредсмертных судорогах.

При этом каждое движение тела возбуждало безумную волюязыка, который неистово ломал кости и расшвыривал по сторонам куски гниющегомяса, становясь жестким, как титановый прут, палашом.

Едва какое-то шевеление происходило в области гениталий,язык мгновенно жадно обвивал их удавкой и вырывал с корнем, издавая при этомпобедный свист. В других случаях он проникал внутрь и вертелся там, подобноциркулярному ножу, превращая все тело в огромную саморазрушаюшуюся мясорубку.

Поскольку же каждое из этих существ не могло не шевелиться,испытывая невыразимую боль: их веки дрожали, их головы колыхались, конечностикорчились в судорогах, внутренности трепетали, — язык работал, как помело,беспрестанно шинкуя все тело на биллионы молекул!

Я перечислил все эти зверства по отдельности, нопроисходили-то они одновременно! Кто бы мог представить себе весь этот ужас!

Я был почти зачарован этим диким фейерверкомсамоуничтожения, но через какое-то мгновение сам задрожал, и слезы ужасабрызнули из моих глаз.

«Так-то любит себя человек, так-то! — звенело во мненабатом. — Твои весы — виселица для человека!!! Озрись!»

И я озрился. Я был окутан небесным пурпуром, я ощущал насебе мягкое дыхание солнца, мои ноги утопали в нежности небесного свода. И ябросил чашу, я бросил! И этот миг памятен мне более всех. Я бросил чашу, ибо яне хочу быть мерой, тем более мерою человеческому.

Подо мной началась беспорядочная возня: Желание, Требованиеи Страх поглотили друг друга в лице своих представителей, они сами сводили себяна нет.

Едины были они в своей бойне, ибо в требовании всегдаговорит желание, в желании — требование, вместе они полны страха, который иесть желание, возведенное в степень требования.

Мне не было нужды бороться с ними, мне просто не следовалоим мешать: желание и страх убьют сами себя, а требования закончат это дело.

Незачем пачкать руки в пустоте, руки человека принадлежатЖизни, а потому человек испытывает Влечение, ощущает Контакт и самого Себя. Ажеланий, требований и страха нет для него!

Я открыл глаза, образы реальности были еще плохо различимы,все кружилось. Через несколько секунд я понял, что лежу на полу в своемкабинете, и сковывающее прежде меня напряжение отпустило. Я стал дышать.

Заратустра сидел на полу, здесь, рядом. Он склонился надомной, обнял руками мою голову и сквозь слезы, сокрушаясь, что-то отчаяннокричал мне, но я, к сожалению, как ни старался, никак не мог разобрать егослов.

И лишь спустя пару минут, а может быть и больше, по губамего я догадался: он беспрестанно все повторял и повторял мое имя. Я ответил емутем же.

В тот миг я не помнил еще ничего из происходившего со мноюво время приступа, казалось, я упал откуда-то с высоты, откуда-то с неба и былсовершеннейшим образом не от мира сего.

Через пару часов мы уже были в дороге. Потрепанная жизньюлегковая машина, спотыкаясь на ухабах и шелестя колесами по битому асфальту, летелав поселок Песочный, в онкоцентр.

Тело все еще плохо меня слушалось, недвусмысленно напоминаямоему сознанию о том, «что первично». Руки и ноги изображали из себялентяев-аристократов, губы заодно с языком не спешили артикулировать речь, но вцелом я чувствовал себя хорошо: боль отошла, а голова хоть и была затуманена,но, в конце концов, не более чем у всех.

Зар выглядел обеспокоенным и возился со мной как с писанойторбой, очень нежно. Мне было неудобно так его утруждать, я пыталсясопротивляться и делать все сам, впрочем, не очень успешно.

Кроме того, мне было совершенно непонятно, как, впрочем,неясно и теперь, зачем нам было ехать в Песочный, причем так срочно. Но моислабые протесты эффекта не возымели, и мы ехали.

По приезду в онкоцентр нас уже встречали.

* * *

Стареющее здание ветшало. Облицовочный камень стенбезжалостно сыпался, а окна без занавесок выглядели совсем неприветливо.Заратустра достал меня из машины, подхватил на руки и пронес через стеклянныедвери внутрь мрачного холла.

Дух тяжести царил здесь беспрекословно.

— Давай вернемся, — прошептал я на ухо Заратустре.

— Ничего, ничего. Вернемся, обязательно вернемся.Сейчас обследуемся, и вернемся.

Тут я понял, что вся эта катавасия затеяна ради меня. Явозмутился, но удивление от странного состояния Заратустры, который казалсярастерянным (!), заставило меня самолично унять свой спонтанный ропот.

Меня запихнули в жерло аппарата для исследованияядерно-магнитным резонансом, кратко проинструктировали и удалились в смежнуюкомнату. Через пару минут я заснул под глухой треск вертящихся вокруг менятурбин.

Я снился себе маленьким, лет трех, может быть, пяти. Я оченьхотел быть любимым, я не чувствовал себя любимым. Средь детворы я чувствовалсебя одиноким.

Детские игры воспринимались мною как ритуализированнаядрака, наставления взрослых — как несправедливое наказание. Жизнь казалась мнетяжелой, даже невыносимой в мои пять лет, она была мне в тягость. Я хотел бытьлюбимым, я, верно, очень этого хотел.

Что бы счел я любовью к себе — тогда, в своем детстве? Еслибы кто-то признал меня и мою правоту, если бы кто-то сказал мне, что я хорошийи что все у меня получится, тогда, верно, я почувствовал бы себя любимым.

С детства учат нас жить для других и думать о других. Но неучат нас жить самим и слышать Других. Наша «жизнь для других» оборачиваетсяложной жизнью для себя. Ложь всегда тяжела — ее следует именовать духомтяжести.