с матерью сказали ему, ты в один батальон с младшим определяйся, приглядишь за ним. Вроде так они и помогали друг дружке. А тут морозы ударили, тот ночью в дозоре стоял, а на рассвете большевики дьявольскую артподготовку начали. Вот и убили мальчика моего. Старший-то выскочил из землянки, а того уж и нет в живых. Когда хоронили, даже гроб открыть не позволили, целиком тела-то не было, по кускам собрали. Слышно было, как они, куски эти, в гробу перекатываются. Марта моя как слегла, месяц не вставала, все глаза выплакала, но потом – куда денешься, работать по дому надо, работы много, собралась с силами. Сейчас на старшего сынка вся надежа. Вот вернется с войны, женится, детишки пойдут, внучки, будет ей утешение. Слава богу, он хоть жив остался. А красных там полегло, на этой линии обороны, где он был – огромное множество. Говорят, их в атаку бросали не считая. И трупы потом никто не собирал, видать, не нужны никому, не ждет никто. А к вам, фру Мария, пока вас не было, ваша родственница приезжала, – неожиданно сообщил Оле. – Видать, ничего давно не знала о вас. Только от нас с Мартой узнала, что живы вы и в Хельсинки уехали лечиться. Переживала очень, что вас не застала. Просила привет передавать. Как-то звали ее? – Оле сдвинул брови над переносицей, вспоминая. – Вот память стариковская. После смерти сына совсем её отшибло. Ведь просила меня, запомните, скажите, нет, не помню… Екатерина? Елена? Тьфу, забыл, – Оле в сердцах ударил трубкой по колену. – Помнил, помнил – и забыл!

– Екатерина, – подсказала ему Маша. – Екатерина Опалева, наверное. Я встретила её в Хельсинки. Она рассказала, что останавливалась здесь у вас. Просила благодарить за гостеприимство.

– Правда?! – Оле оживился. – Вот как всё вышло, оказывается. А мы с Мартой, бывало, спорили вечерком, встретятся они или не встретятся, найдёт ли фру Марию её родственница в Хельсинки, или теперь из-за войны окончательно потеряются. А она приедет к нам ещё, эта госпожа Опалева? – поинтересовался он неожиданно. – Она ж у нас свои вещи оставила. Промокла она тогда сильно, снегопад был. Так Марта ей кое-что из ваших вещей дала, чтоб переодеться, – вы уж не серчайте, – а её вещи оставила сушить. Ей больше вашего размера вещи подходили. Марта у меня и ростом меньше, да и толще, её бы вещи ни за что не подошли бы. Вы не сердитесь, фру Мария? – спросил Оле смущённо. – Ну что мы вещи ваши отдали, платье и белье.

– Ни в коем случае, – уверила его Маша, подходя к саням. – Я бы и сама так поступила, если бы была здесь. А вы мне, Оле, её вещи привезите, – попросила она, – я передам при случае. Спасибо вам за всё.

– Ну теперь другая жизнь, – Оле прищелкнул языком, – и войне конец, и вы здоровы. Дом ремонтировать будем, фру Мария, – Оле показал рукой на заснеженную усадьбу князей Шаховских. – У меня руки хорошие, сами знаете. Я уж давно присмотрел, что делать надо. Всё ждал, как вы поправитесь. А теперь за дело возьмемся, сделаю вам усадьбу как новенькую, сын поможет. Отделаем дом – не узнаете. Будем соседствовать по-доброму, как в прежние времена предки наши. Вот дед мой, бывало, с вашим дедом генералом на охоту ходил, рассказывал, как задушевные беседы они вели у камина по вечерам, когда вьюга за окном беснуется. Про турок ему ваш дед рассказывал, как того пашу турецкого в плен брал на Балканах. А бабка дичь жарила да клюквенной водки подливала, чтоб разговор лучше шел. Я те рассказы помню, мне дед по сто раз их пересказывал. Добрый был человек князь Шаховской. Вся округа добрым словом его вспоминает. Очень мы с Мартой рады, что дом не пустой стоит и что вы с сестрой решили здесь поселиться. Я слышал, вам телефон провели? – спросил осторожно.

– Да, это барон Маннергейм распорядился, – ответила Маша. – Чтобы он мог всегда знать, где я, что делаю, как себя чувствую.

– Это хорошо, техника, – Оле почесал затылок.

– Если позвонить надо, приходите, – пригласила его Маша. – Да и вообще приходите, мы с Зиной только рады будем.

– Благодарствуем, с радостью, – Оле довольно улыбнулся. – Марта моя давно всё рвалась, но я ей не разрешал. А что глазеть, если человек болен и дом не прибран как следует. А портрет того генерала в белой папахе, вашего мужа погибшего, в рамочке с драгоценными камнями всё ещё стоит у вас на камине? – вспомнил он.

– Да, стоит, – подтвердила Маша.

– Как это родственница ваша сказала, видать, про него, про мужа вашего, когда я её на вокзале провожал, – припомнил Оле. – «Мы его обе любили, а он любил одну, а женился на другой». Кажется, так она сказала, я не путаю.

– Так сказала? – переспросила Маша задумчиво. – Кто знает, может быть, она и права, может быть, всё так и было.

– Марте интересно будет взглянуть на портрет этот, – признался Оле. – Её давно любопытство гложет.

– Что ж, теперь посмотрит. Я обязательно покажу, – пообещала Маша.

– Маша, иди, обед готов!

За спиной она услышала голос Зины. Накинув на плечи меховое манто, сестра вышла на крыльцо и, прикрыв ладонью глаза от солнца, махала ей рукой.

– Маша, иди!

– Сейчас иду, Зиночка! – ответила Маша громко. – Я пойду, Оле, сестра волнуется, – сказала она фермеру. – Мне пока нельзя много гулять. Врачи не разрешают. Спасибо вам за продукты, за всё. Обязательно заезжайте к нам. И передавайте привет вашей жене.

– Передам, – Оле повернулся на санях, поправил подпругу у лошади. – Но, пошла! – подстегнул лошадку. – Пошла домой.

– Магда, вперед! – Маша бросила палку в сторону крыльца, и собака весело побежала за ней.

– Ну что ты как ребёнок, – Зина не удержалась от упрека, когда Маша подошла к крыльцу. – Всё игра тебе да игра. Всё веселье. Вот и в Петербурге такая была. Суп уже на столе, а тебя не докричишься. Между прочим, Густав приедет вечером, – сообщила она и открыла дверь, пропуская Машу вперед. – Только что звонил его адъютант. Надо подготовиться. Прибраться и приготовить ужин.

– Я сама приготовлю, – ответила Маша, снимая шубу в прихожей. – Как обещала перед началом войны. Теперь я наконец-то это сделаю. Приготовлю семейный ужин. Я так давно мечтала об этом.

* * *

Опираясь на палку, Катя шла между кривыми обгорелыми пнями, которые когда-то были цветущим фруктовым садом князей Белозёрских. С озера дул пронзительный, холодный ветер. Болезнь опять обострилась, каждый шаг давался Кате с трудом. Подняв воротник тонкого пальто, того самого, которое сняла в Хельсинки с убитой Ирмы Такконен, Катя прислонилась спиной к стене