некую универсальную эстетическую систему или авторитетный «закон», который воплощает и отстаивает Модный суд.

В большинстве случаев трансформация, произведенная стилистами, представляется как переживание совершенства, оно часто вызывает безмолвие («у меня нет слов») и артикулируется как состояние счастья («я счастлива»). Преображение вновь комментируется всеми участниками действа и получает оценку качественного перехода героини в новую жизнь:

[Истец, обращаясь к суду: ] Прилетел на ковре-самолете другой человек, вообще. У нее даже взгляд поменялся. В общем, стилисты сделали с человеком чудо (28 июля 2010 года).

Ольга и ее близкие благодарят Модный суд и его стилистов за «совершенное ими чудо», за излечение, коррекцию дефекта и благотворную трансформацию:

[Судья, обращаясь к подсудимой: ] Ольга, вы плачете, а это слезы счастья, правда? А это сказка! Вы выглядите теперь женщиной другого класса. Понимаете – это прекрасно! Вы сделали замечательную трансформацию (28 июля 2010 года).

Канва сюжета счастливой трансформации сочетает в себе два нарратива. С одной стороны, здесь используется мотив сказки, в которой героиня является объектом магии, однако, с другой стороны, она является субъектом активным, упорно трудившимся над изменением своей жизни. Две стороны постсоветского популярного культурного дискурса – Сказка и Чудо в противопоставлении Труду и Работе над собой – противоречат одна другой и дополняют друг друга на пути достижения счастливого конца передачи, где объединились все дискурсивные средства: кухня и гламурный показ мод, психотерапевтическая сессия и товарищеский суд. Мотив, объединяющий все эти элементы, – это эмоциональное состояние счастья – лексико-семантического символа, общего для массовой терапевтической культуры, советского идеологического дискурса и стиля кухонных разговоров. Несмотря на то что эти три дискурсивные системы приписывают эмоциональному состоянию счастья различное содержание, все они провозглашают счастье как абсолютную, но практически недостижимую цель. Советское коммунистическое коллективное счастье – «одно на всех» и достижимо всегда только в будущем; обсуждаемое на кухне счастье в любви нереалистично или в лучшем случае мимолетно и недолговечно; а психологическое благополучное счастье всегда остается только лишь неосуществимой задачей из-за вездесущего травматического опыта. Однако медийные рамки телевизионного зала суда делают невозможную трансформацию возможной; переживание счастья достигается перевоплощением, реализованным обсуждением и переодеванием.

Коллективная терапия на постсоветской гламурной кухне

Анализ медиатекста передачи «Модный приговор» демонстрирует, что новоприобретенный жанр и его терапевтический посыл задают и новый стиль говорения о личном опыте в публичном поле – стиль, в основе которого лежат общепринятые поп-психологические представления и дискурсивная практика психотерапии. Однако при подробном прочтении дискурсивной материи мы обнаружили, что терапевтическая культура и ее медиаформы не функционируют здесь в полном одиночестве.

Помимо дискурса беседы с психологом, модное судебное расследование задействует три других дискурсивных фрейма – товарищеский суд, кухонные разговоры и показ мод. Все эти фреймы образуют общественные ритуалы и определяются особыми, свойственными каждому из них рамками перформативной дискурсивной коммуникации. Товарищеский суд и кухонные разговоры – это фреймы, хорошо знакомые из советского риторического репертуара, а гламурный стиль показа мод, как и психотерапия, не так давно стали частью российской речевой культуры. Все эти фреймы предполагают разные отношения между коллективной нормативной системой оценки и индивидуальной субъективной, но все они заключают в себе поучительно-наставительный механизм; они задействуют выяснение, утверждение и поощрение и контролируют нормативные стандарты личного опыта.

Эти местные русско-советские альтернативы психотерапии служат средствами перевода терапевтического языка, но они же могут служить ему препятствиями. Товарищеский суд и кухонные разговоры, которые сопровождают беседу с психологом в осуществлении дискурсивной трансформации героя передачи, отличны от терапии своим стилем говорения о личном. С одной стороны, так же как и беседа с психологом, они заняты извлечением наружу того, что скрыто, путем перемалывания и поиска внутренней правды. С другой стороны, товарищеский суд и кухонные разговоры – это коммуникативные фреймы, в корне отличные от психотерапевтической установки. Прежде всего, они представляют собой коллективные перформативные ритуалы и не ставят целью глубокую индивидуальную самотрансформацию. Более того, в отличие от терапевтической дискурсивной логики, оба они зиждутся на русско-советской культурной концепции, которая не предлагает однозначной иерархии по отношению и к тому, что понимается как внутренний мир, и к тому, что видится как внешнее его выражение. Согласно этой концепции, внешняя составляющая не есть отражение внутренней, а служит его прикрытием и сама по себе является ценной сущностью и силой, способной изменить внутреннее содержание, если оно есть. Таким образом, товарищеский суд и кухонные разговоры негласно конкурируют и даже подрывают возможность точного перевода терапевтической логики, полагающей верховность внутреннего мира над его внешним проявлением. И наконец, привлечение гламурного дискурса показа мод к демонстрации персональной трансформации абсолютно переворачивает терапевтический посыл с ног на голову. Показ мод игнорирует внутренний мир, фокусируется на внешнем и поверхностном и утверждает приоритет последнего как единственно ценного измерения частной жизни. Поэтому показ мод противостоит терапевтическому посылу и может препятствовать его адаптации в постсоветской популярной культуре. В то же время гламурный язык показа мод предлагает конкретную визуализацию необходимой коррекции личности и материализует желаемую гармонию. В соседстве с терапевтической внутренностью эстетический язык показа мод работает почти как гипнотическая мантра, которая скрадывает нормативную установку и стимулирует терапевтическую самотрансформацию.

Предложенный нами анализ публичного дискурса о личном на примере конкретного медиасобытия позволяет сформулировать ряд положений как о постсоветской речевой культуре вообще, так и о публичном языке о личном в частности. Прежде всего, мы демонстрируем, что наряду с новым терапевтическим языком говорения о личном опыте в постсоветской популярной культуре сосуществуют ее местные конкуренты и альтернативы – товарищеский суд и кухонные разговоры. Первый из них – это особый стиль публичного обсуждения частной жизни и практики говорения о личности, которые задаются официальными идеологическими дискурсивными рамками. Вторые же являются проявлением регистра повседневной неформальной коммуникации, возникающей в приватной эмоциональной межличностной сфере. В процессе формирования постсоветской языковой культуры эти советские формы разговора о личном не только не исчезают, но и активно участвуют в организации повседневной коммуникации.

Кроме того, мы видим, что постсоветский медийный дискурс смешивает позднесоветские дискурсивные жанры, новый постсоветский гламурный язык и недавно приобретенные модели глобальной медиакультуры. Такое переплетение и маневрирование между различными дискурсами и их авторитетными установками перекликаются с постсоветской дискурсивной ситуацией вообще, которая связана с дискурсивным сдвигом в авторитетах социального знания; перестройкой институтов, ответственных за производство и формулирование нормативных идеалов и моделей жизни [Ушакин 2009]. Похоже, что в ситуации сдвига один из ведущих кандидатов на роль авторитетного дискурса – это глобальная западная медиакультура позднего капитализма и поп-психологический дискурс, встроенный в ее телеформаты и жанры. Рамки медиатехнологий поэтому служат первичным каналом адаптации дискурсивных форм терапевтической культуры в современной российской культуре.

Однако перевод текстов, идей и практик может иметь