у ретивого царевича пока было немного, они располагали достаточным временем, чтобы устроить все в свою пользу.

Минотто, бальи венецианцев Константинополя, также присутствовал на церемонии в окружении двух своих сыновей и других знатных иностранцев.

На приличном расстоянии от латинян держался Лука Нотарас, который старался подчеркнуть свою антизападную позицию. После смерти Феодора он потерял всякую надежду, что на престоле окажется человек, способный ослабить влияние европейцев. Ни Константин, ни Фома не были ярыми противниками Унии, а Димитрий казался ему слишком непоследовательным и ненадежным правителем. Впрочем, их союз был еще вполне возможен.

Единственным, кто отказался принимать участие в церемонии, был Георгий Куртесий, который заявил, что как православный христианин будет молиться за упокой души императора, но только не бок о бок с латинянами и их прихвостнями.

Как жаль, что даже общее горе не смогло примирить всех этих людей. Смерть Иоанна объединила их только на время, и едва эта церемония подойдет к концу, как они вновь будут готовы растерзать друг друга, ради власти, убеждений или обыкновенной зависти. Кажется не существует на свете средства, способного унять эту давнюю вражду.

Время правления Иоанна, длившееся более 23 лет, подошло к концу. Он уходил, оставляя после себя слабую, полуразрушенную империю, расколотую религиозной враждой, покинутую союзниками и все больше подпадающую под власть иноземцев. Однако можно ли упрекать императора в том, что он так и не справился с бременем правления? Быть может, он стал всего лишь жертвой обстоятельств, безумцем, который возжелал повернуть реку истории вспять?

Ответ на этот вопрос могут дать лишь потомки. Но зная Иоанна много лет, я прошу не судить его слишком строго. Да, он не был выдающимся императором, но зато был человеком с чистой душой, добрым сердцем и искренним желанием помочь своей стране.

Перед своей кончиной он вызвал меня к себе. Выставив за дверь лекарей и придворных, император приказал налить ему вина и рассказать о моем сыне.

– Алексей умирает, – с горечью признался я, стараясь не глядеть в глаза василевсу. – Нам остается лишь молиться за его жизнь.

Иоанн некоторое время молчал, не сводя глаз с кубка, в котором плескалась его любимая мальвазия, сорт которой не так давно удалось воспроизвести на императорских виноградниках. Он словно о чем-то догадывался…

– Отцы не должны хоронить своих детей, Георгий, – сказал мне Иоанн, после чего поднес кубок к губам и одним залпом осушил его. – Надеюсь, твой сын будет жить.

Я не мог смотреть на императора, губы мои дрожали, сердце разрывалось в груди, а по щекам катились слезы.

– Мое время пришло, – совершенно спокойно промолвил император. Глаза его потускнели, а дыхание стало ровным. Казалось, будто его душа перешагнула какую-то незримую черту, откуда уже не было возврата.

– Быть может, теперь ты, наконец, скажешь правду о моем отце, – вдруг проговорил Иоанн, но так медленно и тихо, что я был вынужден наклониться к самым его губам. – Что он сказал обо мне перед смертью?

Василевс уже не в первый раз задавал этот вопрос. Всю свою жизнь он старался походить на своего родителя – императора Мануила, и теперь, покидая этот мир, Иоанн желал убедиться, что все эти годы он занимал престол не по праву старшинства, но потому что отец считал его достойным для этой роли.

Иоанн хотел знать правду, и он имел на это право, но я побоялся открыть ее даже умирающему.

– Ваш отец никогда не сомневался в своем выборе… – начал я, но император одним взглядом заставил меня замолчать. На этот раз он мне не поверил.

– Пусть Господь пребудет с тобой, Георгий, – тихо сказал Иоанн.

Это были последние его слова, сказанные с укором и прощением. Хотя видит Бог, его прощения я не заслуживал.

Кубок с остатками вина выпал из ослабевших рук, а дыхание василевса навсегда остановилось. Я молча опустился на колени перед постелью, чтобы отдать Иоанну последние почести. Очень скоро церкви во всем городе возвестят о кончине правителя, а женщины в траурных одеяниях, плача и стеная, двинутся по улицам Константинополя, однако мне не хотелось торопить события.

Сейчас я вспоминал, как много лет назад, в дни своей юности, стал свидетелем разговора императора Мануила и Иоанна. Отец пытался давать наставления, но взбалмошный царевич не желал слушать мудрых советов своего родителя, постоянно перебивал его и в конце концов обуянный злостью выбежал из комнат, бурча под нос ругательства. Оставшись наедине со мной, Мануил горестно вздохнул и проронил:

– Мой сын стал бы прекрасным императором, но ему довелось родиться не в свое время. Ибо видит и замышляет он великое, но для воплощения этого располагает слишком малым. Но теперь нашему государству требуется не василевс, но строгий хозяин. Иоанн не подходит на эту роль, и я боюсь, что замыслы моего сына однажды обернутся против него самого.

Вздохнув, он добавил:

– Хотелось бы мне ошибаться, но я слишком хорошо знаю из своих сыновей.

Так сказал мне Маниул двадцать лет назад, и все сказанное им воплотилось в жизнь спустя годы. Он предвидел поступки и замыслы Иоанна, знал, к чему они приведут, но не стал препятствовать этому. Почему? Кто знает? Перед мудростью Мануила преклонялись короли и султаны, и разве мне судить о его поступках?

Скажу лишь, что, назначив Иоанна своим наследником, Мануил не изменил своего решения, а значит, в глубине души он верил, что сын оправдает его надежды.

Иоанн VIII Палеолог царствовал 23 года, 3 месяца и 10 дней. Он отдал свою жизнь служению стране и до конца исполнял свой непростой долг. Пусть же Бог смилостивится над его душой и пошлет ему долгожданный покой.

* * *

Страшная чума, что свирепствовала в пригородах Константинополя и унесла жизнь царевича Феодора, постепенно шла на убыль. Люди вновь возвращались в свои дома, небо над столицей перестали коптить тысячи костров, на которых сжигались трупы умерших. Свежий ветер вдохнул новую жизнь в уставший от бесконечных смертей город, и беды, казалось, отхлынули прочь. Но никакие раны не заживают бесследно, особенно те, что ранят не плоть, а душу.

Мне ли не знать об этом? Ведь во время этого ужасного мора я потерял самое дорогое, что есть у отца – любимое дитя. Мой младший сын – Алексей, умирал от неизлечимой болезни, и только загадочные друзья Феофано могли спасти его.

Однажды ночью, я выкрал сына из дома и скрепя сердце передал его в руки Мансура. Мужчина аккуратно, почти ласково принял спящего ребенка.

– Снотворное подействовало, – заключил Мансур, глядя на моего сына. – Он проснется еще не