Из Момбелло, держа в поле зрения всю Италию, Наполеон зорко следил и за положением дел во Франции. К весне 1797 г. режим французской Директории зашатался, ибо пять директоров восстановили против себя чуть ли не всех и вся. Они поселились в историческом Люксембургском дворце со своими семьями и предавались там увеселениям и оргиям. «Достоинство высших правителей было опошлено, - вспоминал о них Наполеон. - Это одинаково коробило и низы, и верхи общества»[670]. Но главное, все директора, кроме Лазара Карно, а в особенности Баррас погрязли в коррупции, лихоимстве и казнокрадстве. К тому же, напомню читателю, все пятеро голосовали в 1793 г. за казнь короля. Поэтому роялисты воспринимали их как прямых врагов, «цареубийц», а республиканцы - как переродившихся соратников, которых лучше для страны убрать, чем поддержать. В результате стал зреть обширный заговор и справа и отчасти слева против «пяти люксембургских вельмож».

После того как в мае 1797 г. состоялись очередные, предусмотренные Конституцией 1795 г., выборы в законодательное собрание - Совет старейшин и Совет пятисот, - Директория оказалась на краю гибели. В оба совета были избраны лишь 34 республиканца против 226 роялистов[671]. Избранные депутаты назначили председателем Совета старейшин роялиста, маркиза Франсуа Барбе-Марбуа, а председателем Совета пятисот - генерала Шарля Пишегрю.

Пишегрю к тому времени был одним из самых популярных военачальников Франции. Именно он в 1794 г. завоевал Голландию. Но никто в Париже не знал о том, что стало известно Наполеону. Однажды майским вечером 1797 г. в Милане Наполеон получил эстафету от Ж. Б. Ж. Бернадота, дивизия которого стояла тогда в Триесте. Курьер из Триеста примчался к Наполеону с портфелем, в котором находилось сенсационное содержимое: секретнейшие документы и рапорт Бернадота об их происхождении. Портфель был изъят у графа Луи Александра д’Антрега - роялиста и агента Бурбонов, который «стоял во главе всех шпионских и мятежных заговоров против французской армии»[672]. Среди прочих бумаг д’Антрега Наполеон обнаружил и такие, в которых черным по белому говорилось о государственной измене Пишегрю, вплоть до подробностей его тайных переговоров с агентом главы французской контрреволюционной эмиграции, будущего короля Людовика XVIII Луи Фош-Борелем[673].

Получив столь спасительную для Директории информацию, Наполеон не спешил отправлять ее Баррасу и К0. Во-первых, он не очень-то хотел спасать такое правительство, хотя и понимал, что приход к власти роялистов стал бы еще большим злом. А кроме того, и это главное, в бумагах д’Антрега обнаружилась деталь, которая могла скомпрометировать самого Наполеона. Вот что пишет об этом Е. В. Тарле: «В одной из бумаг (и притом в самой важной для обвинения Пишегрю) другой агент Бурбонов, Монгайяр[674], между прочим рассказывал, что он побывал в Италии у Бонапарта в главной квартире его армии и пытался с ним тоже вести переговоры. Хотя ничего больше и не было, кроме этих ничего не значащих строк, хотя Монгайяр и мог под каким-нибудь предлогом действительно побывать под чужим именем у Бонапарта, но генерал Бонапарт решил, что лучше эти строки уничтожить, чтобы не ослаблять впечатления касательно Пишегрю. Он приказал доставить к себе д’Антрега и предложил ему тут же переписать этот документ, выпустив нужные строки, и подписать его, грозя иначе расправиться с ним. Д’Антрег мигом сделал все, что от него требовалось, и был спустя некоторое время выпущен (т. е. ему было устроено мнимое “бегство” из-под стражи)»[675].

При этом д’Антрег в благодарность за то, что ему сохранена жизнь, дал слово не вредить Наполеону, но, как сказано в записках Наполеона, слова своего не сдержал. «Вскоре появилось нечто вроде памфлета, который им распространялся по всей Германии и Италии. Он описывал в нем ужасную камеру, в которую будто бы был заключен, пытки, которым был подвергнут, отвагу, которую он проявил, и опасности, каким подвергался, освобождаясь из заточения. В Милане он возбудил всеобщее негодование, ибо там видели его прилюдно, на прогулках, на спектаклях, пользующимся полной свободой»[676].

К тому моменту, когда от Наполеона в Директорию были доставлены бумаги д’Антрега, Поль Баррас, казалось бы не склонный ни при каких обстоятельствах унывать, уже прогнозировал себе и своим коллегам фатальное будущее: «...скоро мы будем болтаться на виселицах!» Дело в том, что роялистское большинство Законодательного собрания приступило к политической экзекуции над Директорией, потребовав для начала, чтобы она отчиталась в расходах. «Куда ушло золото, поступившее из Италии? Почему казна всегда пуста? То были вопросы, на которые Директория даже при всей дьявольской изобретательности Барраса не могла дать ответа»[677]. Каждому из директоров уже мерещился эшафот, когда они получили из той же Италии, после стольких миллионов, теперь еще и спасительные бумаги.

Директория воспрянула духом, но не была уверена, что сумеет убедить Законодательный корпус в измене Пишегрю и опереться при этом на войска парижского гарнизона. Поэтому она обратилась к Наполеону с просьбой о помощи или, точнее, о спасении. Баррас признавался, что он и его коллеги «были бы счастливы снова увидеть в их среде генерала, так прекрасно действовавшего 13 вандемьера»[678].

Сам Наполеон отказался доставить директорам счастье «увидеть его в их среде», дав им понять, что он уже не «генерал Вандемьер» и не желает компрометировать себя и свою мировую славу героя Мантуи и Арколе, Риволи и Леобена уличной расправой над соотечественниками[679]. Но все-таки вместо себя он прислал с отрядом солдат самого подходящего для таких расправ своего соратника - отважного и откровенного солдафона Ожеро. 7 августа этот сын лакея, ставший генералом (а потом еще и маршалом, и герцогом), приехал в Париж и сразу же по-солдафонски откровенно доложил членам Директории: «Я прибыл сюда, чтобы уничтожить всех роялистов!» Карно отреагировал на этот доклад с неприязнью: «Какой отъявленный разбойник!»[680] Оказалось, что Директория уже не едина: двое директоров - Карно и Франсуа Бартелеми, заменивший в первом составе Директории ничтожного Летурнера, - осторожничали и не хотели крайних, «уничтожающих» мер ни слева, ни справа. Зато трое остальных во главе с Баррасом (их сразу назвали «триумвирами») были убеждены, что сохранят себе жизнь и власть только крайними мерами.