В те декабрьские дни только одно огорчало Наполеона - только одно, но как нельзя более: с ним не было Жозефины. Скорее всего, это и было причиной его более чем сдержанной реакции на восторженную встречу, которую устроил ему парижский люд. «Народ с таким же восторгом бежал бы вокруг меня, если бы меня везли на эшафот», - ворчливо сказал он тогда друзьям[705]. А его Жозефина задержалась на три недели в городке Невер на Луаре, где ее ждал и провел с ней очередной «сезон любви» красавчик Ипполит Шарль. Только 2 января 1798 г. Жозефина вернулась в Париж к своим апартаментам на улице Шантерен, которую как раз накануне городской муниципалитет повелел называть улицей Победы в честь ее мужа[706].

Жозефина в то время едва ли могла себе представить, как и за что славят Наполеона не только Франция, Италия и Швейцария, но и вся Европа с громким эхо по всему миру. Итальянская кампания 1796-1797 гг. сразу поставила его в ряд величайших военных гениев. «Ни один из полководцев древнего или нового мира не одержал столько великих побед в такой короткий срок . За один год молодой человек 26 лет от роду затмил таких полководцев, как Александр Македонский, Цезарь, Ганнибал, Фридрих Великий»[707]. Это сказал Стендаль - горячий поклонник Наполеона. Можно считать, что он впал в преувеличение, как бы проецируя на 1796-1797 гг. блеск последующих триумфов своего кумира. Но вот вполне нейтральный и в то же время внимательный и компетентный современник из лагеря, враждебного Наполеону, российский генералиссимус А. В. Суворов под впечатлением именно Итальянской кампании тех лет так определил тройку величайших полководцев мира: Цезарь, Ганнибал, Бонапарт[708]. «О, как шагает этот юный Бонапарт! - восхищался Суворов в октябре 1796 г. - Он герой, он чудо-богатырь, он колдун!»[709]

Итальянский поход для Наполеона - это, как подметил Стендаль (и с ним соглашались и В. Скотт, и Д. С. Мережковский, и А. 3. Манфред), «самая чистая, самая блестящая пора его жизни»[710]. Дело не только в том, что тогда впервые во всю мощь проявился его полководческий дар: умение превратить «скопище оборванцев» в первоклассную армию, глубина замысла, точность расчета, непредсказуемость и ошеломляющая быстрота маневра, позволявшая ему неожиданно для противника возникать и наносить решающий удар в решающий момент на решающем участке любой операции, его повсюдность - все это изумляло и своих, и чужих. Дело еще в том, что Итальянскую армию Наполеона вдохновляли идеалы свободы, равенства и братства. Ее генералы дружили с офицерами, а офицеры - с солдатами, причем старые солдаты и молодые офицеры были друг с другом на «ты». Все они любили друг друга, пели одни песни, ели из одного котла, жаждали славы, наслаждались жизнью (вином, яствами, женщинами), но готовы были умереть за Францию. «Сорок тысяч Наполеонов в миниатюре», - сказал о них замечательный российский историк А. С. Трачевский[711].

Сам Наполеон, бывший тогда моложе всех своих генералов, жил не только разумом, но и сердцем. В его походном чемоданчике хранились книги Вольтера и Руссо, ум был озабочен судьбами Франции, Европы и мира, а в сердце царила Жозефина (вспомним, что ее долгожданному приезду к нему в Италию он радовался больше, чем самой блестящей из своих побед). Винсент Кронин заметил, что Жозефина, «вдохновляя Наполеона, сама в каком-то смысле была душой Итальянской кампании».

Но радости жизни и любви не мешали Наполеону оставаться прежде всего воином. Десятки раз за время Итальянской кампании он смотрел в глаза смерти. Запечатленный кистью Антуана Гро, всемирно известный эпизод битвы при Арколе, когда генерал Бонапарт со знаменем в руках бросился впереди своих солдат на Аркольский мост под австрийские пули, не был единственным. В боях Итальянской кампании под Наполеоном было убито 19 лошадей. Доблестный Ж. Ланн дважды спасал ему жизнь. Погибли его боевые друзья - Ж. Б. Мюирон, А. Ф. Лагарп, Ф. Шове, И. Стенжель. Можно понять, почему солдаты боготворили своего «маленького капрала». Когда он обдумывал что-то, «вокруг Наполеона царило глубокое молчание, - вспоминал Стендаль. - Рассказывают, что во время самых великих его сражений в том месте, где он находился, можно было, если не считать гула канонады, дальней или близкой, услышать полет осы - люди боялись кашлянуть»[712].

Оспаривая мнение Стендаля, будто с Итальянской кампанией «кончились героические времена Наполеона»[713], Д. С. Мережковский, может быть, излишне патетически, но, в принципе, верно утверждал: «Нет, не кончились; в жизни Наполеона героическое кончится только с самой жизнью, но оно уже будет иным. Этого непрерывного чуда полета, этой утренней свежести, юности, громокипящего кубка весенних гроз и Оссиановой грусти, почти неземной, и чистоты жертвенной - уже не будет. Будет выше полет, лучезарнее полдень, грознее гроза, царственнее пурпур заката, святее звездные тайны ночей и жертва жертвенней, - но этого уже не будет никогда»[714].

Директория, при всей ее опасливой неприязни к Наполеону, которую откровенно выразил один из ее комиссаров Ф.-М. Суси («Я не вижу для Бонапарта иного конца, как только престол или эшафот»[715]), не могла не учитывать феноменальной популярности генерала-триумфатора. Поэтому 10 декабря, вновь «скрепя сердце и спрятав кулаки в карманах», она устроила Наполеону торжественный прием в Люксембургском дворце. «Директора охотно свели бы с ним счеты, - верно замечает А. 3. Манфред, - но в тот момент, когда он стал самым популярным человеком в стране, они были бессильны; им не оставалось ничего другого, как приятно улыбаться ему и льстить»[716].

Поскольку же нельзя было обойтись без улыбок и лести, Директория стала маскировать свое неприятие Бонапарта сугубой помпезностью дворцового приема. Двор Люксембургского дворца заполнили в ожидании генерала высшие гражданские и военные чины Республики, депутаты Совета старейшин и Совета пятисот, министры, отечественные и зарубежные дипломаты, финансисты, ученые, литераторы и, конечно же, все пять директоров в парадных, шитых золотом красных мантиях, в голубых фраках, брюках из белого шелка и шляпах с невообразимыми перьями. Как только Наполеон появился у дворцовых ворот, все встали, хор Парижской консерватории запел Гимн Свободе. Под звуки гимна Наполеон, в сопровождении генералов Л. А. Бертье и Б. К. Жубера, которые несли очередной груз трофейных знамен, проследовал к «Алтарю Отечества». Там, стоя, ждали его директора и министры.