– Да, мэм, – подтвердил он.

– Приглядывай за нею, – велела Ли Минь. – К ее лицу возвращается краска, но должно еще пройти некоторое время, прежде чем она снова обретет власть над своими ногами. Она напугается, когда очнется.

– И ты думаешь, я – ее лучший утешитель? – усмехнулся Николас. София скорее бы предпочла его помощи заботу бешеной собаки.

Ли Минь казалась неподдельно удивленной этим признанием.

– Но… разве тебе все равно, что с нею станет? Зачем же тогда ты так яростно бьешься за ее спасение?

Он что, действительно бился за нее? Николас снова не знал, что и думать. Половина его гнева была направлена на Римуса Жакаранду, другую он приберегал для себя. Не только за то, что не следовал собственному чутью, но и потому что… потому что…

Я чуть не позволил умереть тому, кого взял под свою опеку.

– Мне нужна ее помощь, – сказал он. – У нее передо мной должок.

София издала слабый звук – посвист дыхания между зубами. Николас придвинулся ближе, нащупывая пульс на запястье. Он казался ровнее, чем раньше, и дышала она уже не с таким усилием. Желтый свет фонаря делал ее кожу теплой, а не мраморно-бледной, как раньше, и Николас нашел это ободряющим.

«Я рад, – подумал он, и эта мысль сотрясла его до глубины души. – Я рад, что она не умерла».

Он ни о чем так не мечтал в первые мгновения после исчезновения Этты, после предательства Софии. Окажись она тогда рядом, он бы дотянулся до ее шеи и задушил голыми руками.

Николас оторвал от нее взгляд, сосредоточившись на своей тени на противоположной стене.

– Я не собиралась идти с ними…

Голос был настолько слаб, что он едва не принял его за еще одно необычное дуновение. Глаза Софии оставались закрытыми, но он видел, как еле заметно шевелятся ее губы.

– Не разговаривай, – сказал он девушке, мягко опуская руку ей на плечо. – Береги силы. Ты скоро поправишься.

– Я не… собиралась идти с ними… ни за что… – София тяжело сглотнула. – Ни за что не пошла бы к Тернам.

– Когда? – уточнил он. – В Пальмире?

Ее глаза распахнулись, и она заморгала, ослепленная фонарем.

– Я слышала, что говорила Этта. О чем вы говорили. Про дедушку. Про временную шкалу. И отправилась выкрасть ее у Тернов. Я бы… я бы вернулась с нею. Но вместо этого… унижение.

– Отдыхай, – велел он ей. – Здесь мы в безопасности.

– Вот почему… это все моя вина… мой глаз…

Николас выпрямился.

– Ты хочешь сказать мне, что пошла с Тернами, чтобы выкрасть у них украденную ими астролябию? И за это они тебя избили?

– И еще за то, что… я Айронвуд… Думали, я была… его, – она взглянула на него из-под темных ресниц, повязка сползла с глаза, открывая черную пустоту глазницы. Мгновение спустя София кивнула. – Убить их… Убью их обоих… убью их… всех…

У него не укладывалось в голове, почему ее так жестоко избили, если она была добровольной участницей предательства. Но, учитывая ее характер, было легко найти подходящее объяснение и отмахнуться от сомнений. София обладала необычайно могучим талантом будить в окружающих все самое худшее, и это пробудило в нем его собственные безобразные, бессердечные подозрения. Тогда он отмел сомнения, придя к жестокому выводу, что она сказала или сделала нечто, спровоцировав их, словно кто-либо мог заслуживать такой судьбы.

Ли Минь стояла на ступеньках так тихо, что пока она не испустила низкий сочувственный вздох, он забыл о ее существовании. Она стояла на краю круга света от фонаря, но ее мрачное выражение лица, казалось, принадлежало окружающей тьме.

Однако китаянка ничего не сказала, продолжив подниматься. Николас схватил ручку старого ржавого фонаря.

– Это тебе не нужно?

Ее голос прилетел к нему тихий, как воспоминание.

– Я всегда нахожу дорогу в темноте.

Ли Минь подняла плечом тяжелую каменную крышку, отодвигая ее в сторону. Ручеек холода сбежал по ступенькам и уютно устроился в гробнице на те несколько мгновений, пока крышку снова не задвинули.

Николас снова сжал Эттину сережку в пальцах и мучил металлическую петлю, катая туда-сюда, как заведенный.

– Если я… умру… прости, – голос Софии не был даже бледной тенью шепота, но он хорошо ее слышал. И понял.

– Не глупи, – сказал он, копируя ее чопорный тон. – Все, как я говорил тебе раньше, в Дамаске: я не позволю тебе умереть.

Ее ответом стало молчание.

«Мы, все мы, еще и странники в наших собственных путешествиях…»

София никогда бы не стала участницей путешествия, совершаемого им с детства: к свободе, которой его лишили. Но, как Этта стала спутницей его сердца, так София стала мечом на поясе Николаса в его нынешней экспедиции. С этой минуты и до тех пор, пока их пути не разойдутся, в ее распоряжении будет его доверие и его клинок.

Николас прислонился к ближайшей стене, впитывая холод камня горящей израненной кожей, и закрыл глаза. Какое-то время он просто вдыхал. И выдыхал. Верил и не верил. Доверял и не доверял. Сомневался и нет. Качался на волнах своих эмоций, как они с Чейзом любили делать, переворачиваясь на спину и глядя в небо. И в таком положении, в городе мертвых, он, наконец, заснул мертвецким сном: без сновидений и тяжести на душе.

Бывает такая усталость, что застревает в теле, словно яд, превращая даже простейшие задачи, как поднять голову, в невозможные. Сознание Николаса, кажется, схлестнулось с потребностями его тела. Он испуганно проснулся, чувствуя себя запертым в пьяном оцепенении. Тихие голоса приплывали туда, где он лежал пластом, завиваясь вокруг дергающей болью правой руки. Фонарь притушили, в глазах все расплывалось, но он вылепил из мрака фигуру Ли Минь, прислонившуюся к стене с головой Софии на коленях.

– … это так необходимо?

– Да, – услышал он голос Софии. – Я сейчас очень слаба, как видишь.

– Вижу, – сухо ответила Ли Минь. – «Слабая» – то самое слово, которым я бы описала тебя, учитывая, как ты бежишь оружия и падаешь в обморок при виде капли крови.

– Не имею ни малейшего представления, на что вы намекаете, – чинно заявила София. – Я еще могу умереть.

– Ой-ой! – прошептала Ли Минь. – Как же я могу не допустить этого?

София, очевидно, раздумывала над этим, потом приподняла руку, лежавшую на груди.

– Проверь мой пульс еще раз. Потрудись посчитать его… несколько минут.

Он снова «поплыл» под тихий счет Ли Минь: один, два, три, четыре…

В следующий раз он проснулся от криков.

Они долетели до него издалека, приглушенные, но полные муки. За то мгновение, пока его сознание стряхивало сон, голоса превратились в живых, дышащих существ. Николас взвился с пола, расшибая голову о низкий поток и обдавая себя дождем штукатурки.