Рассуждая так, он приблизился к повороту на улицу Мазарини и, вероятно, двинулся бы по этому извилистому пути, но тут четверо солидных господ, в которых по долгополым сюртукам, цилиндрам и сафьяновым портфелям под мышкой за версту можно было распознать профессоров, внезапно выскочили перед ним, громко крича и размахивая руками.

– Все равно вы не заставите меня поверить, что он не написал завещание!

– Если он этого не сделал, то зря!

– Говорят, он не раз смотрел смерти в лицо!

– А когда друзья пришли его разубеждать, выставил их за дверь!

– Но, может, он все-таки одумается в последний момент?

– Вы что, считаете его трусом?

– Смотрите! Вон он! Вон он!

И четыре профессора припустили бегом через улицу, потом свернули на набережную, направо, к мосту Искусств.

Г-н Гаспар Лалуэт более не колебался. Он напрочь забыл о старом хламе в витринах. Теперь им двигало одно лишь любопытство – поскорее выяснить, что за человек собирался рискнуть жизнью при обстоятельствах и по причинам ему, Гаспару Лалуэту, еще неведомым, но которые он уже готов был счесть чрезвычайно героическими.

Он устремился напрямик под арки Академии, пытаясь догнать профессоров, и вскоре очутился на маленькой площади, украшенной одним-единственным монументальным зданием, покрытым сверху чем-то вроде колпачка, который все называли попросту «куполом». Сейчас площадь кишмя кишела народом. Теснились экипажи, кричали, переругиваясь, кучера и разносчики. Под аркой, ведущей в первый двор Академии, шумная толпа окружала какого-то человека, который, казалось, с трудом вырывался из ее восторженных объятий. Четверо профессоров были уже там и вместе со всеми воодушевленно вопили:

– Браво!

Г-н Гаспар Лалуэт со шляпой в руке протолкался к одному из этих господ и весьма застенчиво спросил, не соблаговолит ли тот объяснить ему, что тут, собственно, происходит?

– Э? Да вы что, сами не видите? Это же капитан первого ранга Максим д’Ольнэ!

– Он собирается драться на дуэли? – осведомился г-н Лалуэт с самой подобострастной почтительностью.

– Да нет же! С какой стати? Он сейчас будет произносить речь по поводу своего избрания во Французскую Академию! – крайне раздраженно ответил профессор.

Тут по толпе прокатилась волна – и г-на Лалуэта отрезало от профессоров. Выяснилось, что друзья Максима д’Ольнэ, проводив его до самых дверей, пытаются теперь напористо, но безуспешно прорваться в зал публичных заседаний. Образовался затор, поскольку входные билеты при такой давке потеряли всякое значение. В убытке оказались даже самые предусмотрительные, заранее нанявшие кого-нибудь, чтобы им «держали» места. Нанятые, придя ради других, остались ради самих себя, пригвожденные к чужому месту любопытством, которое сумело превозмочь даже собственную выгоду. Меж тем к г-ну Лалуэту, загнанному толпой в когтистые лапы смирного каменного льва, охраняющего врата Бессмертия, обратил свою речь некий перекупщик. Он сказал:

– Сударь, ежели хотите войти, то с вас двадцать франков.

Г-н Гаспар Лалуэт, хоть и будучи всего лишь торговцем картинами и старой рухлядью, питал глубочайшее почтение к изящной словесности. Он и сам был не чужд литературных трудов. Он даже опубликовал в свое время парочку своих работ, ставших гордостью всей его жизни. Одна была посвящена изучению подписей знаменитых художников и способам установления подлинности их полотен, другая – искусству обрамления картин. Вследствие этого он был официально уведомлен, что Французская Академия «отмечает» его заслуги. Но в самой Академии он никогда не был и, тем более, никогда и помыслить не мог, что публичное заседание этой самой Академии превратится в свалку, которую он наблюдал вот уже больше четверти часа. Равным образом в его голове не укладывалось, почему для приема в Академию желательно быть вдовцом, не иметь детей и заранее составить завещание? Короче, он отдал свои двадцать франков и, получив по пути тысячу тумаков, добрался до некоего возвышения, битком набитого людьми, пристально глядящими в зал.

И тут под своды ступил Максим д’Ольнэ.

Он шел чуть бледный, прикрытый с боков своими восприемниками – графом де Брэ и профессором Палезо, еще более бледными, чем он сам.

Долгая судорога всколыхнула ряды собравшихся. Женщины, присутствовавшие здесь во множестве и принадлежавшие по большей части к самому изысканному обществу, не смогли удержать бурных проявлений восхищения и жалости. Какая-то богобоязненная вдовица истово перекрестилась. Все повскакали с мест, всех охватило чувство бесконечного благоговения, словно сама Смерть витала над ними.

Прибыв на свое место, новообращенный уселся между двумя своими телохранителями, потом вскинул голову и твердым взором обвел всех людей: коллег, публику, президиум, – пока наконец не остановился на удрученном лице того из членов знаменитого Братства, которому выпала обязанность приветствовать его.

Обычно этот человек являлся на заседание с самым зверским лицом, предвещавшим литературные каверзы, затаенные в недрах его приветственной речи. Но сегодня у него была сочувственная физиономия исповедника, пришедшего напутствовать осужденного в его последние минуты.

Г-н Лалуэт, не переставая изучать повадки этого странного племени, облаченного в дубовые листья[17], старался не упустить ни словечка из того, что говорилось вокруг. А говорилось вот что:

– Ах! Жан Мортимар, бедняга, был так же молод и красив, как и этот!

– И так счастлив, что его избрали!

– А помните, как он встал, чтобы произнести свою речь?

– Казалось, он сияет! Он был так полон жизни…

– Что бы там ни говорили, но естественной такую смерть не назовешь!

– Нет-нет, ни в коем случае!

Г-н Гаспар Лалуэт не мог более сдерживаться, чтобы не спросить, о какой смерти твердят все вокруг. Он повернулся к своему соседу и неожиданно узнал в нем профессора, от которого недавно получил суровую отповедь. Впрочем, и в этот раз профессор не слишком церемонился:

– Вы что, милейший, газет не читаете?

Увы, нет! Г-н Гаспар Лалуэт газет действительно не читал. И имел для этого вполне вескую причину, о чем нам еще представится случай поговорить, но сам он вовсе не собирался кричать о ней на каждом углу. Однако из-за того, что газет он все-таки не читал, тайна, к которой он приобщился за двадцать франков под аркой Академии, с каждым мгновением сгущалась все больше. Вследствие этого он не понял причин поднявшегося ропота, когда некая дама благородного облика вошла в заранее приготовленную для нее ложу. Все зашушукались, что это «та самая красотка, г-жа де Битини». И все решили, что это настоящая наглость. Г-н Лалуэт опять не понял почему. Дама с холодной надменностью оглядела публику, обратила несколько кратких слов сопровождавшим ее молодым людям и направила свой лорнет прямо на Максима д’Ольнэ.