Исковерканное лицо Джона ее не пугало. Ее пугало лицоХокстеттера, хотя оно ничем не выделялось – только что глазами. Глаза у негобыли еще ужаснее, чем у «доброй тети». Они впивались в тебя. Хокстеттеруговаривал Чарли поджечь что-нибудь. Клещом вцепился. Он приводил ее в кабинет,где иногда лежали скомканные газеты, стояли стеклянные плошки с горючей смесьюили что-то в этом роде. Он расспрашивал ее о том о сем и сюсюкал, а кончалосьвсегда одним: Чарли, подожги это.

С Хокстеттером ей было страшно. Она чувствовала, что у негов запасе много разных... разных

(хитростей) хитростей, и с их помощью он заставит еечто-нибудь поджечь. Нет, она не будет. Но страх подсказывал ей, что будет.Хокстеттер ни перед чем не остановится, для него все средства хороши. Однаждыво сне она превратила его в живой факел и в ужасе проснулась, зажимая рукамирот, чтобы не закричать.

Как-то раз, желая оттянуть неизбежный финал, она спросила уХокстеттера, когда ей разрешат увидеться с папой. Она бы давно спросила, еслибы наперед не знала ответ. Но тут она была особенно усталая и подавленная, ивопрос вырвался сам собой.

– Чарли, ты же знаешь, что я тебе отвечу. – Хокстеттерпоказал на стол в нише. Там на металлическом подносе лежала горкой деревяннастружка. – Подожги это, и я сразу отведу тебя к отцу. Ты можешь увидеть егохоть через две минуты. – Взгляд у Хокстеттера был холодный, цепкий, а ротрастягивался в эдакой свойской улыбочке. – Ну что, по рукам?

– Дайте спички, – сказала Чарли, чувствуя, как подкатываютслезы. – Дайте спички, и я подожгу.

– Ты можешь это сделать одним усилием воли. Разве не так?

– Нет. Не так. А если даже могу, все равно не буду. Нельзя.Свойска улыбочка Хокстеттера увяла, зато в глазах изобразилось участие.

– Чарли, зачем ты себя мучаешь? Ты ведь хочешь увидеть папу?И он тебя тоже. Он просил тебе передать, что поджигать можно.

И тут слезы прорвались. Она плакала долго, навзрыд; еще быей не хотелось его увидеть, да она каждую минуту думала о нем, тосковала,мечтала оказаться под защитой его надежных рук. Хокстеттер смотрел, как онаплачет, и в его взгляде не было ни теплоты, ни симпатии, ни даже сожаления.Зато было другое – расчет. О, как она его ненавидела!

С тех пор прошло три недели. Она упрямо молчала о своемжелании повидаться с отцом, хотя Хокстеттер без конца заводил одну пластинку:про то, как ее папе одиноко, и что он разрешает ей поджигать, и – это добилоЧарли – что она папу, наверное, больше не любит... так он сказал Хокстеттеру.

Она вспоминала все это, глядя на свое бледное личико взеркале и прислушиваясь к ровному гудению пылесоса. Когда Джон покончит сковром, он перестелет белье. Потом вытрет пыль. Потом уйдет. Лучше бы он неуходил – ей вдруг так захотелось услышать его голос!

Раньше она отсиживалась в ванной до его ухода; был случай,когда он выключил пылесос, постучал к ней в дверь и обеспокоено спросил:

– Подружка? Ты как там? Может, тебе плохо, а? В его голосебыло столько доброты – простой, безыскусной, от которой ее здесь давно отучили,– что она с большим трудом придала своему голосу твердость, ибо в горле ужестоял комок:

– Нет... все хорошо.

Пока она гадала, пойдет ли он дальше, попытается ли влезть кней в душу, как это делали другие, он отошел от двери и снова включил свойпылесос. Она даже была немного разочарована.

В другой раз она вышла из ванной комнаты, когда Джон мылпол, и тут он сказал, не подымая головы: – Осторожно, пол мокрый. Смотри нерасшибись. Всего несколько слов, но как они ее растрогали – его заботливость,грубоватая, без затей, шла не от ума – от сердца.

В последнее время она все чаще выходила из своего укрытия,чтобы понаблюдать за ним. Понаблюдать... и послушать. Изредка он спрашивал ее очем-нибудь, но его вопросы не таили в себе угрозы. И все-таки она предпочиталане отвечать – принцип есть принцип. Однако Джона это не смущало. Он себепродолжал говорить. Об успехах в кегельбане, о своей собаке, о сломавшемсятелевизоре, который ему теперь долго не починить, потому что даже маленькая трубочкастоит бешеные деньги.

Он, должно быть, совсем одинокий. За такого некрасивого ктозамуж пойдет? Она любила слушать его – это был ее тайный выход во внешний мир.Его низкий с распевом голос звучал убаюкивающе. Ни одной резкой илитребовательной ноты, не то что у Хокстеттера. Не хочешь – не отвечай.

Она поднялась с сиденья, подошла к двери... и тут погассвет. Она остановилась в недоумении, напрягая слух. Не иначе какая-то уловка.Пылесос прощально взвыл, и сразу раздался голос Джона: – Что за чертовщина?

Свет зажегся. Но Чарли не трогалась с места. Опять загуделпылесос. Послышались приближающиеся шаги и голос Джона:

– У тебя там тоже гас свет?

– Да.

– Гроза, видать.

– Гроза?

– Все небо обложило, когда я шел на работу. Здоровенныетакие тучи.

Все небо обложило. Там, на воле. Вот бы сейчас на волю, натучи бы посмотреть. Втянуть носом воздух, какой-то особенный перед летнейгрозой. Парной, влажный. И все вокруг та...

Опять погас свет.

Пылесос отгудел свое. Тьма была кромешная. Единственнойреальностью для Чарли служила дверь, найденная на ощупь. Чарли собиралась смыслями, трогая верхнюю губу кончиком языка.

– Подружка?

Она не отвечала. Уловка? Он сказал – гроза. И она поверила.Она верила Джону. Удивительное, неслыханное дело: после всего, что произошло,она еще могла кому-то верить.

– Подружка?

На этот раз в его голосе звучал... испуг.

Как будто ее собственный страх перед темнотой, едва успевшийзаявить о себе, отозвался в нем с удвоенной силой.

– Что случилось, Джон?

Она открыла дверь и выставила перед собой руки. Она еще нерискнула шагнуть вперед, боясь споткнуться о пылесос.

– Да что же это? – Сейчас в его голосе зазвенели паническиенотки. Ей стало не по себе. – Почему нет света?

– Погас, – объяснила она. – Вы говорили... гроза...

– Я не могу в темноте. – Тут был и ужас, и наивная попыткасамооправдания. – Тебе это не понять. Но я не могу... Мне надо выбраться... –Она слышала, как он бросился наугад к выходу и вдруг упал с оглушительнымгрохотом – по-видимому, опрокинул кофейный столик. Раздалс жалобный вопль, откоторого ей еще больше стало не по себе.