Сейчас бы он не смог повторить ничего подобного. Дай богвспомнить, что он при этом чувствовал. А тут сиди не сиди – ничего не высидишь;собаки лизали ему руку, кошки мурлыкали, обезьяны глубокомысленно почесывализады, иногда вдруг обнажая клыкастый рот в апокалипсической ухмылке, до жутинапоминавшей улыбку Пиншо, – короче, животные вели себя, как им и подобает. Поокончании теста Энди уводили обратно в квартиру без дверных ручек, и накухонном столе его ждала голубая таблетка на блюдечке, и мало-помалунервозность и мрачные мысли оставляли его. Он входил в норму. И садилсясмотреть по специальному каналу новый фильм с Клинтом Иствудом... или, на худойконец, «Клуб РВ». В эти минуты он как-то забывал, что утратил свой дар ипревратился в никчемного человека.

Впоследствии Джон Рэйнберд пришел к убеждению, что нарочноподгадать такую карту едва ли было возможно... хотя, будь на плечах у этихмодных душеведов голова, а не кочан капусты, они бы эту карту подгадали. Наделе же все решила счастливая случайность – свет погас, что позволило ему,Рэйнберду, наконец-то поддеть зубилом краешек психологической брони, в которуюзаковалась Чарли Макги. Счастливая случайность и его сверхъестественное наитие.

Он вошел к Чарли в половине четвертого, когда грозатолькотолько начиналась. Он толкал перед собой тележку, как это делаюткоридорные в гостинице или мотеле. На тележке были чистые простыни и наволочки,политура для мебели, жидкость для чистки ковров. А также ведро и швабра. Ктележке крепился пылесос.

Чарли сидела в позе лотоса на полу возле кушетки в своемголубом трико. Она подолгу так сидела. Кто другой принял бы это занаркотический транс, только не Рэйнберд. Девочке, правда, еще давали таблетки,но теперешние дозы были скорее символическими. Все психологи с досадойподтвердили: слова Чарли о том, что она не станет больше ничего поджигать, – непустая угроза. Ее сразу посадили на наркотики, боясь, как бы она не устроилапожар, чтобы сбежать, но, похоже, это не входит в ее намерения... если у неевообще есть какие-то намерения.

– Привет, подружка, – сказал Рэйнберд и отсоединил пылесос.

Она взглянула на него, но ничего не ответила. Когдазаработал пылесос, она грациозно поднялась с пола и ушла в ванную. Дверь за нейзакрылась.

Рэйнберд принялся чистить ковер. В голове у него не былочеткого плана. Какой тут план? – лови на ходу любой намек, малейшее движение и,зацепившись за него, устремляйся вперед. Он не переставал восхищатьс девочкой.Ее папаша расползался как студень, что на языке врачей выражалось терминами«подавленность» и «распад личности», «мысленный эскепизм» и «утрата чувствареальности», ну а проще говоря, он сломался, и на нем смело можно было ставитькрест. А вот девочка, та не сдалась. Она просто ушла в свою раковину. Оставаясьодин на один с Чарли Макги, Рэйнберд вновь становился настоящим индейцем, непозволяющим себе расслабиться ни на минуту.

Он скреб ковер пылесосом и ждал – может быть, она к немувыйдет. Пожалуй, в последнее время она стала чаще выходить из ванной комнаты.Поначалу она отсиживалась там, пока дверь за ним не закрывалась. Теперь иногдавыглядывает, наблюдает за его работой. Может, и сегодня выглянет. А может, нет.Он будет ждать. И ловить малейший намек.

Чарли только притворила дверь в ванную. Запереться не быловозможности. До прихода уборщика она осваивала несложные упражнения, вычитанныеиз книги. Сейчас уборщик наводит там порядок. До чего холодное это сиденье. Исвет от люминесцентных ламп, отраженный в зеркале, тоже делает все вокругнеправдоподобно белым и холодным.

Сначала вместе с ней жила «добрая тетя» лет сорока пяти. Онадолжна была заменить ей маму, но «добрую тетю» выдавал жесткий взгляд. Еезеленые глаза посверкивали как льдинки. Они убили мою маму, сказала себе Чарли,а вместо нее присылают неизвестно кого. Она заявила, что не хочет жить ни скакой «мамой». Ее заявление вызвало улыбки. Тогда Чарли поставила условие этомуХокстеттеру: если он уберет зеленоглазую, она будет отвечать на его вопросы.Чарли перестала разговаривать и не проронила ни звука, пока не избавилась от«мамы» и ее леденящих глаз. Она хотела жить с одним человеком, папой, – а не сним, так ни с кем.

Во всех отношениях пять месяцев, что она провела здесь (этуцифру ей назвали, сама она потеряла ощущение времени), казались ей сном. Еда неимела вкуса. Все дни были на одно лицо, а человеческие лица безликими, онивплывали и выплывали как бы вне туловища, точно воздушные шары. Она и себесамой порой казалась воздушным шаром. Летит и летит. Разве только в глубинедуши гнездилась уверенность: так мне и надо. Я убийца. Я нарушила первейшую иззаповедей и теперь попаду в ад.

Чарли думала об этом по ночам, когда приглушенный светзаливал спальню, и тотчас появлялись призраки. Бегущие люди с огненным ореоломвокруг головы. Взрывающиеся машины. Цыплята, поджаренные заживо. И запах гари,всегда вызывающий в памяти другой запах – тлеющей набивки плюшевого медвежонка.

(и ей это нравилось)

То-то и оно. В том-то и беда. Чем дальше, тем больше ей этонравилось; чем дальше, тем сильнее ощущала она свое могущество, этот живойисточник, набирающий и набирающий силу. Это ощущение казалось ей похожим насноп света: чем дальше, тем шире и шире... Мучительно трудно бываетостановиться.

(даже дух захватывало)

И поэтому она остановится сейчас. Умрет здесь, но зажигатьничего не станет. Вероятно, она даже хотела умереть. Умереть во сне – ведь этосовсем не Страшно.

В ее сознании запечатлелись только два человека – Хокстеттери этот уборщик, наводивший каждый день порядок в ее жилище. Зачем так часто,спросила она его однажды, когда здесь и так чисто.

Джон – так его звали – вытащил из заднего кармана старенькийзамусоленный блокнот, а из нагрудного кармана грошовую шариковую ручку. Вслухон сказал: «Работа, подружка, у меня такая». А в блокноте написал: «Кудаденешься, когда они тут все дерьмо?»

Она чуть не прыснула, однако вовремя вспомнила про людей согненным ореолом вокруг головы и про запах человеческого мяса, напоминающийзапах тлеющего плюшевого медвежонка. Смеяться опасно. Поэтому она сделала вид,что не разглядела записку или не поняла ее. С лицом у этого уборщика былочто-то жуткое. Один глаз закрывала повязка. Ей стало жаль его, она ужесобиралась спросить, из-за чего это – автомобильная авария или другоенесчастье, но тут же подумала, что это еще опаснее, чем прыснуть от фразы вблокноте. Она не смогла бы этого объяснить, просто интуитивно чувствовалакаждой клеточкой.

Вообще он производил приятное впечатление при всей своейстрахолюдной внешности, с которой, кстати, вполне мог бы поспорить ЧакЭберхардт, ее сверстник из Гаррисона. Когда Чаку было три года, он опрокинул насеб сковородку с кипящим жиром, и это едва не стоило ему жизни. Мальчишки потомдразнили Чака Шкваркой и Франкенштейном, чем доводили его до слез. Это былогадко. Никому и в голову не приходило, что такое может случитьс с каждым. Втри-то года головенка маленькая и умишко соответственный.