Вот тогда-то он и будет действовать.

– Известно, сам ли его преосвященство одобрил использование его кареты?

– По слухам, сам.

Видаль вскинул брови:

– И начало этим слухам положил ты, Бональ?

– Я счел своим долгом рассказать о том, что считаю правдой.

– Совершенно справедливо, – кивнул Видаль, и по его губам скользнула мимолетная улыбка. – Предание гласности подобных проявлений недомыслия и проступков столь серьезного характера в общественных интересах. – Он двинулся к лестнице. – Я хочу, чтобы меня уведомили, когда она прибудет обратно в Пивер. Распорядись, чтобы сюда отправили гонца.

Бональ кашлянул:

– Прошу прощения, монсеньор, но мальчишка-конюх утверждает, что слышал упоминание про Каркасон.

Видаль снова обернулся:

– Каркасон?

– Такое распоряжение было дано вознице, – так он говорит.

– Ты сам с ним говорил? Он точно в этом уверен?

– Совершенно уверен. Мальчишка производит впечатление человека, заслуживающего доверия.

Видаль заколебался:

– А как там наш голландский дружок? Где он сейчас?

– Был в гугенотской таверне, потом отправился в квартал Дорада.

– У мастерской портного не появлялся?

– Он там был.

– Он тебя не заметил? – вскинулся Видаль.

– Меня никто не видел, монсеньор.

Видаль нахмурился:

– Ни у кого не возникло подозрений, что старик умер не своей смертью?

– Ни у кого. Все знали, что у него слабое сердце.

Видаль кивнул и зашагал было к лестнице, но потом вновь остановился:

– Да, Бональ, выясни, зачем даме понадобилось в Каркасон. Возможно, это совершенно невинная поездка, в которую она собиралась давным-давно, и тем не менее мне хотелось бы знать причины.

Каркасон

Риксенда открыла дверь и обнаружила на пороге Мари Гали.

– А, это ты, – произнесла она, вытирая руки о фартук.

Риксенда недолюбливала Мари. Девушки вообще ее недолюбливали. Она была слишком уж самовлюбленной, считала себя красивее остальных и даже не делала попыток этого скрывать. Риксенда видела, какими глазами Эмерик смотрел на нее, с какой смесью желания и восхищения. И она была далеко не единственной, кого возмущало то, что какой-нибудь из парней обязательно предлагал Мари поднести вместо нее ведро с водой или корзинку с дровами, в то время как остальные вынуждены были справляться своими силами.

– Чего тебе надо?

Мари заносчиво улыбнулась:

– От тебя, Риксенда, мне не надо ровным счетом ничего, но один старый друг месье Жубера желает засвидетельствовать ему свое почтение.

– Ты прекрасно знаешь, что хозяина нет дома, – отрезала Риксенда и потянула дверь на себя. Она не намерена была тратить время на разговоры с Мари Гали, которая только и знала, что важничать и задаваться.

Мари выставила свою узкую ступню и ловко сунула ее в щель:

– Ничего подобного я не знаю. Брось, он всегда дома. Всем известно, что он с самого Богоявления носу из дома не кажет.

– А вот и ошибаешься! – с радостью ухватилась за возможность поставить Мари на место Риксенда. – Он еще даже до Страстной недели уехал.

– И куда же он уехал, Риксенда?

На изрытых оспинами щеках служанки, когда она поняла, что проболталась, выступили два ярких пятна. Мадам Нубель совершенно недвусмысленно велела ей держать эти сведения в тайне.

– Я не могу этого сказать.

Риксенда не верила, что это в самом деле для кого-то такой уж секрет. В Ситэ все про всех всё знали.

– Ага, а Алис, значит, оставил на попечении мадам Нубель, – ухмыльнулась Мари. – Теперь понятно, почему она все время торчит здесь.

– Ну так сегодня она в Бастиде! – рявкнула Риксенда. – А теперь, если не возражаешь, кое у кого из нас много дел.

С этими словами она захлопнула дверь. После каждой стычки с Мари у нее всегда оставалось ощущение, что ее оценили и признали недостаточно хорошей. Вздохнув, она вернулась к своим делам, и тут в нос ей ударил запах гари.

– Нет! – охнула она.

Из кастрюльки, которую она оставила на огне, сбежало молоко. Алис соглашалась принять свое лекарство, только если оно было подмешано в молоко с капелькой меда. Риксенда схватилась за ручку, надеясь спасти хоть что-нибудь, и тут же взвыла от боли. Кастрюля выпала из ее обожженных пальцев и с грохотом полетела на пол. Остатки молока расплескались по плиткам.

– Мину?

Алис, клубочком свернувшаяся в отцовском кресле, проснулась от грохота. Котенок стремглав соскочил с ее колен. Риксенда с тревогой отметила лихорадочный румянец на лице девочки.

– Нет, это я, – сказала она, поспешив укутать ноги малышки одеялом. – Ничего страшного не случилось. Я уронила кастрюлю, и шум разбудил тебя. Спи дальше.

Алис вскинула на нее глаза:

– Мину еще не вернулась?

У Риксенды защемило сердце. Ей больно было смотреть, как малышка с каждым днем все больше чахнет и худеет. По правде говоря, хотя для нее это и означало бы потерю заработка, она уже начинала надеяться, что мадам Нубель вернется в Бастиду и заберет Алис с собой. Смотреть на горе малышки было невыносимо.

Алис закрыла глаза. Вскоре ее хриплое дыхание вновь стало равномерным. Теперь, когда Эмерик с Мину уехали и играть с ней стало некому, она практически не выходила из дома. Она очень исхудала, остались одна кожа да кости. Влажные от испарины черные волосы сосульками липли к щекам.

Служанка засуетилась, вытерла лужу на полу, открыла дверь, чтобы выгнать едкий запах. Она практически ничем не могла облегчить страдания Алис. Единственное, что было ей под силу, – это раздобыть все необходимое для приготовления снадобья от кашля. Еще один корень солодки. Теплое молоко, мед и микстура.

Риксенда выглянула в окно, где на задней стене дома под самой крышей плясали отблески вечернего солнца. Она мигом обернется – одна нога здесь, другая там. Алис снова уснула. Мадам Нубель не вернется до темноты. Если не будет нигде задерживаться, то за полчаса успеет сбегать домой, одолжить у матери кварту молока и вернуться обратно.

Риксенда сняла с крюка глиняный кувшин, прикрыла огонь в очаге заслонкой от греха подальше и через заднюю дверь выскользнула во двор, а оттуда – на улицу.

Никто даже и не узнает, что она куда-то отлучалась.

Тулуза

Высоко над комнатой переговоров Пит, балансируя, пробрался по узкому каменному карнизу наверху лестницы, затем перемахнул через балюстраду и, спрыгнув на балкон, устроился так, чтобы его не было видно.