этом обвинителям – и мы пойдем ва-банк. Мы предъявим тебе все обвинения, которые только сможем придумать, и будем добиваться последовательных сроков. Ты понимаешь, что это значит?

Он покачал головой – то ли пытался собраться с мыслями, то ли отвечал “нет”. Я мало что решаю при выдвижении обвинений и вообще ничего – при вынесении приговора; к тому же судью, который назначает одновременные сроки за убийство детей, нужно одеть в смирительную рубашку и отметелить как следует, но все это было неважно.

– Это означает три пожизненных срока подряд плюс несколько лет за покушение на убийство, ограбление, уничтожение собственности и все остальное, что сможем тебе пришить. Это шестьдесят лет минимум. Конор, тебе сколько сейчас? Какие у тебя шансы прожить шестьдесят лет до освобождения?

– Может и дожить, – возразил Ричи, наклонившись и критически осмотрев Конора. – В тюрьме о тебе позаботятся – тебя не захотят выпускать раньше срока, даже в гробу. Только предупреждаю сразу: компания там хреновая. В общую камеру тебя не посадят, потому что там ты и двух дней не протянешь, так что будешь в блоке особого режима вместе с педофилами. Разговоры, само собой, будут стремные, но зато у тебя будет полно времени, чтобы завести друзей.

Снова это подрагивание бровей: слова Ричи до него дошли.

– Или же ты можешь прямо сейчас избавить себя от многих напастей, – сказал я. – Сколько получится при одновременных сроках? Лет пятнадцать. А это же фигня. Сколько тебе будет через пятнадцать лет?

– С математикой у меня не очень, – Ричи снова окинул Конора заинтересованным взглядом, – но я бы сказал – сорок, сорок пять. Не надо быть Эйнштейном, чтобы сообразить, что выйти на волю в сорок пять и в девяносто – громадная разница.

– Мой напарник – человек-калькулятор – попал в точку. В сорок с чем-то еще можно сделать карьеру, жениться, завести полдюжины детей. Пожить. Не знаю, понимаешь ли ты это, сынок, но я сейчас предлагаю тебе жизнь. Однако предложение разовое, и срок его действия истекает через пять минут. Если твоя жизнь что-то – хоть что-нибудь – для тебя значит, начинай рассказывать.

Конор запрокинул голову; показалась длинная шея и то уязвимое место у ее основания, где под самой кожей пульсирует кровь.

– Моя жизнь, – сказал он, скривив рот то ли в оскале, то ли в жуткой улыбке. – Делайте со мной что хотите. Мне наплевать.

Он положил кулаки на стол, стиснул зубы и уставился прямо перед собой в зеркальное стекло.

Я облажался. Десять лет назад я бы вцепился в него, боясь упустить, и в результате еще сильнее оттолкнул. Но теперь я умею – научился на своих ошибках – обращать ситуацию себе на пользу, сохранять хладнокровие и терпение, позволять делу идти своим чередом. Я откинулся на стуле и стал рассматривать воображаемое пятнышко на рукаве, выдерживая паузу. Последние наши слова рассеялись в воздухе, впитались в изрисованную столешницу из ДСП и рваный линолеум, исчезли. В комнатах для допросов мужчины и женщины теряли разум, ломались, рассказывали о самых невозможных вещах. Эти комнаты могут впитать что угодно, вобрать в себя так, что не останется и следа.

Когда воздух очистился от всего, кроме пыли, я очень тихо сказал:

– Но на Дженни Спейн тебе не наплевать.

Уголок рта Конора дернулся.

– Знаю, ты не ожидал, что я это пойму. Не думал, что хоть кто-то способен тебя понять, да? Но я понимаю: они – все четверо – были тебе дороги.

Снова этот тик.

– Почему? – спросил он, слова вырывались наружу помимо его воли. – Почему вы так думаете?

Я переплел пальцы, положил локти на стол и наклонился к Конору, словно мы закадычные приятели в ночном пабе и сейчас признаемся друг другу в любви и дружбе.

– Потому что я понимаю тебя, – мягко сказал я. – То, что мне известно о Спейнах, то, как ты обустроил ту комнату, то, что ты рассказал сегодня, – все это говорит о том, как много они для тебя значили. Они для тебя важнее всех на свете, да?

Он повернул ко мне голову – серые глаза были ясны, словно озерная вода, все напряжение и смятение прошлой ночи растаяли.

– Да, – сказал он. – Важнее всех.

– Ты любил их, верно?

Кивок.

– Конор, я открою тебе самую главную тайну: на самом деле в жизни важно только одно – делать счастливыми тех, кого мы любим. Без всего остального можно обойтись; тебе будет хорошо даже в картонной коробке под мостом, если, возвращаясь в нее по вечерам, ты будешь видеть сияющее от радости лицо своей женщины. Но если этого нет…

Краем глаза я заметил, что Ричи подался назад и соскользнул со стола, выходя за пределы нашего круга.

– Пэт и Дженни были счастливы, – сказал Конор. – Они были самыми счастливыми людьми на свете.

– Но их счастье ушло, и ты был неспособен его им вернуть. Возможно, кто-то или что-то могло снова сделать их счастливыми – но не ты. Конор, я прекрасно знаю, что такое любовь, ради нее ты готов на все, готов вырвать себе сердце и подать любимой под соусом барбекю, лишь бы ей было хорошо. Однако это нихрена не помогло бы. И что тебе делать, когда ты это осознаешь? Что ты можешь сделать? Что остается?

Его руки лежали на столе раскрытыми ладонями кверху.

– Ждать. Больше ничего не остается, – сказал он так тихо, что я его едва расслышал.

– И чем дольше ты ждешь, тем больше злишься – на себя, на них, на чудовищный, жестокий хаос этого мира – до тех пор, пока мысли в голове совсем не перепутаются, до тех пор, пока не перестанешь соображать, что делаешь.

Ладони сжались в кулаки.

– Конор, – сказал я так мягко, что слова падали сквозь душный воздух, невесомые как пух. – Дженни натерпелась стольких страданий, что хватит на десяток жизней, и я совсем не хочу причинять ей еще больше боли. Но если ты не расскажешь, что произошло, мне придется поехать в больницу и заставить Дженни говорить. Я буду вынужден заставить ее заново пережить каждое мгновение той ночи. Думаешь, она это выдержит?

Он качнул головой из стороны в сторону.

– Я тоже так не думаю. Возможно, такое испытание сведет ее с ума и она никогда уже не оправится, однако у меня нет другого выбора. А у тебя есть. Ты можешь спасти ее хотя бы от этого. Если любишь ее, сейчас самое время это доказать и поступить правильно. Другого шанса у тебя не будет.

Конор исчез, спрятался за маской застывшего угловатого лица. Его рассудок снова