— Нет-нет, Сэмми, милый, мы не будем заниматься этим сегодня, не здесь, не сейчас, — сразу же без обиняков сообщила она мне, удерживая меня на расстоянии двумя руками, упертыми мне в грудь, и по-дружески поцеловала меня в нос.

Я протиснулся между ее ногами поближе к ней, чтобы можно было целоваться, мои руки проскользнули ей под платье прямо к резиночке в ее штанах, а большими пальцами я гладил ее изнутри. Пока она не заговорила, я и не надеялся на что-то большее на этой парковочной площадке.

Гладя ей прямо в глаза, я с улыбкой признался:

— Я ведь все равно даже не знаю как. Я никогда не делал этого раньше. — На следующий день мы вылетали в Пуэрто-Рико, и я мог позволить себе откровенность.

Она рассмеялась, услышав эти слова, словно я сказал какую-то остроту. Ей и в голову не приходило, что такой шустрый парень, как я, мог быть девственником.

— Ах, ты бедняжка, — сладкозвучно посочувствовала она мне. — Ты был многого лишен в этой жизни, да?

— Я учил тебя танцевать, — намекнул я.

— Тогда я тебе покажу, как это делается, — согласилась она. — Только ты не должен вставлять. Пообещай мне это. Отойди-ка чуть-чуть, а я устроюсь поудобнее. Вот так лучше. Видишь? Ух ты, да он у тебя совсем неплох, да? Он так и рвется в бой.

— Мне его обрезал лучший скульптор.

— Только не спеши, Сэмми, мальчик. И не так быстро. Не сюда, маленький, не сюда. Это же почти мой пупок. Тебе нужно научиться не мешать мне подставлять себя так, чтобы ты мог туда добраться. Поэтому-то мы и называем это «давать», понял, глупышка? Но сегодня я тебе ничего не дам. Ясно? Чуть поближе. Вот так-то лучше, правда? Только ты не должен вставлять! Не вставляй! Ты вставляешь!

Последнее она прокричала так, что могла бы разбудить всю округу. Она секунд пятнадцать бешено извивалась подо мной, изо всех сил стараясь вырваться, а я всего лишь пытался приподняться, чтобы помочь ей встать, а потом я вдруг понял, что уже стою на ногах и увидел, как пускаю струю высоко в воздух через капот. Эта штука пролетела целую милю. Пустить струю — точное выражение для мальчишки девятнадцати или двадцати лет. Когда мужчине больше шестидесяти восьми, он кончает. Когда может. Если он хочет.

Никогда не думал, что буду таким старым, что буду просыпаться с одеревеневшими суставами и что мне большую часть дня нечем будет себя занять, кроме как сбором на общественных началах пожертвований для облегчения положения раковых больных. Я читаю чуть не всю ночь напролет, как сказал поэт, а часто и по утрам тоже, езжу зимой на юг к одной знакомой даме, у которой дом в Неаполе, штат Флорида, чтобы быть поближе к океану, а иногда гощу у дочери в Атланте, а иногда в Хьюстоне, штат Техас, где живет с мужем другая моя дочь. Я играю в бридж и так знакомлюсь с людьми. У меня есть маленький летний домик в Ист-Хэмптоне вблизи океана, там одна гостевая комната с отдельной ванной. Когда Лю ложится в больницу, чтобы пройти очередной курс лечения, я навещаю его не реже раза в неделю, езжу к нему автобусом с автовокзала. На это уходит целый день. Я никогда не думал, что переживу его, а, может быть, еще и не переживу, потому что в течение тех длительных периодов ремиссии, которые у него бывали за больше чем двадцать лет, что я знаю о его болезни Ходжкина, он чувствует себя получше, чем я, и делает гораздо больше. Хотя на этот раз он, кажется, никак не может набрать свой вес, упал духом и настроен фаталистически, но Клер разговаривает с Тимером, и ее больше беспокоит настроение Лю, а не его болезнь.

— Меня уже тошнит от этой тошноты, — сказал он мне в тот последний раз, когда мы разговаривали наедине, он словно готовился к тому, чтобы сдаться, и я никак не мог понять, шутит он или нет.

И тогда пошутить попробовал я.

— Нужно говорить тошноты.

— Что?

— Лю, нужно говорить не тошноты, а тошноты.

— Сэмми, ну тебя к черту с этими глупостями. Не теперь.

Я почувствовал себя полным дураком.

Мне не суждено жить в старости с детьми, и поэтому я отложил деньги на дом для престарелых. Я жду своего рака простаты. Может быть, скоро я снова женюсь, если моя состоятельная вдовая подружка преодолеет свое меркантильное недоверие ко мне и скажет, что пора. Но надолго ли? Еще на семь лет? Я скучаю по семейной жизни.

Гленда решила, что тот случай у танцзала не в счет. Каждый раз, когда мы с ней вспоминали об этом впоследствии, она недоверчиво качала головой и со смехом говорила:

— Господи, ты ведь тогда ничего не знал, да?

— Не знал.

— Только ты больше не пробуй ни на ком этот свой спектакль «научите несчастненького».

Это не всегда был только спектакль. Почти все женщины, с которыми у меня что-то было, всегда, казалось, были опытнее меня. Я думаю, есть два типа мужчин, и я принадлежу ко второму.

Сама она впервые испытала это в колледже, когда впервые оказалась вдали от дома, с человеком, за которого вскоре после выпуска вышла замуж; раковая болезнь — меланома — свела его в могилу раньше ее, но он еще успел дважды жениться и даже родить еще одного ребенка. У меня возможность поступить в колледж появилась только после войны, а к тому времени переспать с девчонкой для меня уже не составляло большого труда, потому что у меня уже был кое-какой опыт, да и большинство девчонок вовсю этим занималось.

Эпплби проделал путь из Наталя в Бразилии до острова Вознесения, ориентируясь только по радиокомпасу, а в бомбовом отсеке у нас был установлен дополнительный топливный бак для увеличения дальности полета. Он больше не верил показаниям компаса Йоссаряна. Йоссарян тоже не верил, и потому обиделся лишь чуть-чуть. А Эпплби копил в себе раздражение. Полагаться только на радиокомпас было довольно рискованно — как сказал мне Йоссарян; уж это-то ему вдолбили в голову, — что мы и испытали на собственной шкуре, выйдя на остров не прямо, а с отклонением на сто двадцать градусов, и израсходовав больше топлива.

В войне, капитализме и западной цивилизации я стал лучше разбираться, когда попал в город Маракеш, в Марокко, и увидел богатых французов, пьющих аперитивы на террасах роскошных отелей, спакойненько убивающих время вместе с детьми и своими стройными женами, пока другие высаживались в Нормандии, а потом в южной Франции, чтобы освободить их страну и дать им возможность вернуться и снова вступить во владение своей собственностью. В огромном американском центре пополнений в Константине, в Алжире, где мы провели две недели, ожидая окончательного назначения в авиационную бомбардировочную группу, я впервые услышал о Зигмунде Фрейде и о всяких интересных вещах, связанных с ним. Я там жил в одной палатке с санитаром, тоже ожидавшим назначения, он был постарше меня и тоже хотел писать рассказы, как Уильям Сароян, и к тому же был уверен, что это ему по силам. Никто из нас не понимал, что второй Сароян никому не нужен. Сегодня, судя по числу поклонников Сарояна, можно было бы сделать вывод, что и в одном-то Сарояне не было особой нужды. Мы обменивались прочитанными книжками.