«Они рассмеялись, когда я уселся за пианино».

Этот текст был самым удачным из тех, что рассылались рекламными агентствами по почте, вероятно, он и до сих пор остается таким. Вы заполняли купон и получали пакет с инструкциями, по которым, как в них утверждалось, можно было научиться играть на пианино всего за десять нетрудных уроков. Лучше, конечно, было, если у вас, как у Уинклера, имелось пианино, хотя он так никогда и не научился.

У всех у нас в будущем было по «Форду», так нам сказал их производитель, а на заправках «Галф» или на заправках с плакатами, изображающими летящего красного коня, продавался высокооктановый бензин для машин с независимой подвеской — автомобили эти были нам пока не по карману. Марка «Лаки Страйк» в те времена машин с независимой подвеской означала отличный табак, и люди повсюду искали «Филипп Моррис» и могли пройти милю, чтобы купить «Кэмел» и другие сигареты и сигары, от которых у моего отца начался рак легких, распространившийся в печень и мозг и быстро сведший его в могилу. Ему уже было немало лет, когда он умер, но Гленда была совсем не старой, когда заболела раком яичников и умерла ровно тридцать дней спустя после того, как ей был поставлен этот диагноз. У нее стало побаливать то здесь, то там после того, как Майкл покончил с собой, и сегодня мы бы наверно сказали, что ее болезнь стала следствием стресса. Она сама и нашла Майкла. На заднем дворе дома, что мы снимали в то лето на Файр-Айленде, стояло одно чахлое деревце, и он умудрился повеситься на нем. Я сам снял его, понимая, что это не следовало делать, но я не хотел, чтобы он там висел и чтобы мы, женщины и дети из соседних домов смотрели на него в течение тех двух часов, которые могли понадобиться полиции и медэксперту, чтобы добраться туда на своих вездеходах.

Доллар в час… миля в минуту… сотня в неделю… сто миль в час — блеск!

Все это стало возможно. Мы знали, что есть машины, которые могут мчаться с такой скоростью, и у всех нас, ребят с Кони-Айленда, были более обеспеченные родственники, жившие в других местах, и у них были машины, развивавшие скорость до мили и больше в минуту. Наша родня жила в основном в Нью-Джерси, Пейтерсоне и Ньюарке, и летом по воскресеньям они приезжали к нам, чтобы прогуляться до карусели или даже до «Стиплчеза», полежать на пляже или побродить босиком по океанской водичке. Они, бывало, оставались на обеды, которые любила готовить моя мать, а моя сестра помогала ей, они подавали вкуснющие панированные телячьи котлеты с хрустящей, поджаристой картошкой, и мать приговаривала: «пусть поедят по-человечески». Больше всею ценилась государственная служба, потому что там хорошо платили, работа была надежной, беловоротничковой, там предоставлялись отпуска и гарантированная пенсия, к тому же они брали и евреев, и на тех, кто получал такую работу, все смотрели с почтением как на профессионалов. Можно было начать учеником в федеральной печатной службе, как прочел мне из газеты этого ведомства мой старший брат, а потом работать печатником с начальной зарплатой шестьдесят долларов в неделю, — вот он был уже в пределах досягаемости, этот доллар в час и больше, — когда обучение заканчивалось. Но для этого нужно было жить и работать в Вашингтоне, и никто из нас не был уверен в том, что ради этого стоило уезжать из дома. Предлагался и более короткий путь к заветному доллару в час — через Норфолкскую военную верфь в Портсмуте, штат Вирджиния, где можно было устроиться помощником кузнеца в компании с другими парнями с Кони-Айленда, которые тоже там работали; эта перспектива казалась более заманчивой, пока мы ждали, закончится ли война до того, как мне исполнится девятнадцать и призовут меня или нет в армию или на флот. Говорили, что на Бэнк-стрит, 30 в городе Норфолк, куда можно было добраться на пароме прямо из Портсмута, был публичный дом, бордель, но у меня ни разу не хватило смелости отправиться туда, да и времени на это не было. Я продержался там на тяжелой физической работе почти два месяца, проработал подряд пятьдесят шесть дней — полных по будням и по полдня в субботы и воскресенья, а потом, дойдя до полного изнеможения, сдался и вернулся домой, где, наконец, за гораздо меньшую плату нашел работу клерком в компании, страховавшей транспортные происшествия, эта компания по случайному стечению обстоятельств располагалась в том же здании на Манхеттене — старом здании «Дженерал Моторс» на Бродвее, 1775, — где раньше в своей форме рассыльного «Вестерн Юнион» работал Джои Хеллер, доставляя и принимая телеграммы.

Где были вы?

Когда узнали про Перл-Харбор. Когда взорвали атомную бомбу. Когда убили Кеннеди.

Я знаю, где был я, когда во время второго задания над Авиньоном убили стрелка-радиста Сноудена, и для меня это значило больше, чем потом убийство Кеннеди, да и теперь значит больше. Я был без сознания в хвостовом отсеке моего бомбардировщика Б-25 среднего радиуса действия, приходил в себя после удара по голове, который вырубил меня на какое-то время, когда второй пилот потерял контроль над собой и пустил самолет в вертикальное пике, а потом кричал по интеркому, чтобы все, кто был в самолете, помогли всем остальным в самолете, кто ему не отвечал. Каждый раз, когда я приходил в себя и слышал, как стонет Сноуден и как Йоссарян пробует то одно, то другое в тщетных усилиях помочь ему, я снова терял сознание.

До этого задания у меня уже была аварийная посадка с пилотом, которого мы называли Заморыш Джо, у него были буйные ночные кошмары, когда он не был на боевом дежурстве, а один раз я сделал вынужденную посадку на воду с пилотом по имени Орр, который позднее, как говорили, каким-то образом благополучно объявился в Швеции; но ни в первый, ни во второй раз я не был ранен, и я до сих пор не могу заставить себя поверить, что все это было взаправду, а не в кино. Но тогда я видел Сноудена с развороченным животом, а после видел одного тощего парня, который валял дурака на плотике у берега, и его разрубило пополам пропеллером, и теперь я думаю, что, знай я заранее о том, какие случаи могут произойти на моих глазах, то, может быть, я бы и не рвался так на эту войну. Мои мать и отец знали, что война пострашнее, чем это думали мы, мальчишки из нашего квартала. Они пришли в ужас, когда я им сказал, что меня взяли в авиацию стрелком. Никто из них никогда не был в самолете. И я тоже, и никто из тех, кого я знал.

Они вдвоем пошли проводить меня до троллейбусной остановки на Рейлроуд-авеню рядом со второй кондитерской лавкой, открывшейся на нашей улице. Оттуда я с тремя другими доехал до Стилуэлл-авеню, где мы сели на линию подземки Си-Бич, чтобы добраться до «Пенсильвания-стейшн» на Манхеттене и явиться для прохождения службы в мой первый армейский день. Много лет спустя я узнал, что после того, как мать с неестественной улыбкой на окаменевшем лице обняла меня на прощанье и я уехал в троллейбусе, она разразилась слезами и рыдала безутешно, и лишь через полчаса мой отец и сестры смогли увести ее домой.

В тот день, когда я оказался в армии, мое благосостояние выросло практически в два раза. Клерком в страховой компании я зарабатывал шестьдесят долларов в месяц, и мне из этих денег приходилось платить за проезд и покупать или брать с собой завтраки. В армии мне как имевшему звание ниже рядового первого класса с первого дня платили семьдесят пять долларов в месяц, кормили, одевали, обеспечивали жильем, а доктора и дантисты обслуживали нас бесплатно. И еще до демобилизации как сержант, получающий летные, заокеанские и боевые выплаты, я зарабатывал в месяц больше, чем печатник на федеральной службе, и приблизился к той сотне долларов в неделю настолько, насколько и мечтать не мог.