Направляясь в тот первый день в свою палатку, я остановился, услышав рокот множества летящих самолетов, и, посмотрев вверх, увидел три звена по шесть штук, возвращающиеся с задания в идеальном строю на фоне голубой заставки безветренного неба. В то утро они вылетели бомбить железнодорожный мост неподалеку от городка Пьетразанта, и теперь возвращались назад к ланчу. Зениток там не было. Вражеские самолеты их не преследовали. Я ни разу не видел вражеского самолета за все время моего пребывания там. Эта война, как я и надеялся, была как раз для меня, чреватой риском, но безопасной. У меня была профессия, которая пользовалась уважением и приносила мне удовольствие.

Два дня спустя я летел на свое первое задание к мосту неподалеку от местечка под названием Пьямбино. Я жалел, что там не было зениток.

И только когда я увидел, как парнишка моего возраста, Сноуден, истек кровью и умер в нескольких ярдах от меня в хвосте самолета, я наконец осознал, что они пытаются убить и меня, что они в самом деле пытаются убить меня. Люди, которых я не знал, стреляли в меня снарядами каждый раз, когда я поднимался в воздух, чтобы сбрасывать на них бомбы, и это уже было не смешно. После этого мне захотелось домой. Были и другие вовсе не смешные обстоятельства, потому что число боевых вылетов, которые я должен был совершить, сначала подняли с пятидесяти до пятидесяти пяти, а потом до шестидесяти и шестидесяти пяти, а могли, вероятно, поднять и еще выше, прежде чем я хотя бы эти шестьдесят пять отлетаю при том, что шансы дожить до этого были весьма невелики. Тогда у меня было тридцать семь боевых вылетов, и оставалось налетать еще двадцать три, а потом — двадцать восемь. Полеты становились все опаснее, а после Сноудена я начал молиться каждый раз, как только мы поднимались на борт и я занимал свое велосипедное сидение в хвосте лицом назад, прежде чем зарядить и сделать пробную очередь из моего пулемета, когда мы, уже построенные в боевой порядок, летели над водой. Я помню свою молитву: «Дорогой Боженька, пожалуйста, дай мне вернуться домой живым, и я клянусь, что больше не сяду в самолет». Позднее я, ни минуты не задумываясь, нарушал эти обещания, отправляясь на конференции по организации сбыта. И ни Гленде, и никому я не говорил, что тогда молился.

Через неделю после прибытия я отправился в Бастию на джипе с лейтенантом по фамилии Пинкард, с которым уже успел подружиться во время одного из полетов; лейтенант взял машину в технической части и пригласил меня прокатиться. Когда у нас не было полетов, наше время принадлежало нам. Вскоре после этого Пинкард отправился вместе с Крафтом на самолете в Феррару, и его вместе с остальными сочли погибшим. На прямом и низком участке идущей на север дороги неподалеку от берега мы встретили двух улыбающихся девчонок на прогулке, и он со скрипом тормозов остановил машину и подсадил их. Несколько минут спустя он свернул с дороги на плоскую площадку, заросшую со всех сторон кустами, где он еще раз резко остановил машину, показывая рукой наружу и вниз и неся какую-то тарабарщину.

— Трах-трах? — спросила старшая из них, когда догадалась, что поняла.

— Трах-трах, — ответил Пинкард.

Девушки посмотрели друг на дружку и согласились; мы вышли из машины и парами пошли в разные стороны. Мне досталась старшая, и мы пошли, обнимая друг дружку. Моя направилась к ржавым железнодорожным путям, которые проходили вдоль берега и были теперь заброшены. Между рельсами проходил трубопровод, по которому нам подавали бензин из доков в Бастии. Она знала, что делать. Она быстро приготовилась и впустила меня к себе. Я думал, что буду чувствовать более сильное соприкосновение, чем оно оказалось на самом деле, но сомнений в том, что я наконец делаю это, у меня уже не было. Я один раз даже приподнялся, чтобы увидеть и убедиться. Я кончил раньше Пинкарда, но зато и ко второму разу я был готов скорее. К тому времени мы уже снова были в джипе и никто из остальных не хотел останавливаться еще раз.

Неделю или около того спустя немцы оставили Рим, и туда вошли американцы, по случайному совпадению это произошло в день высадки во Франции. Казалось, не прошло и нескольких часов, как начальник штаба нашей эскадрильи — я до сих пор не знаю, что это такое, но у нас на этой должности был майор де Коверли — снял там две квартиры, чтобы мы могли пользоваться ими во время краткосрочных отпусков; та, что была для офицеров, представляла собой элегантное помещение с четырьмя спальнями для четырех человек, отделанное мрамором, с зеркалами, шторами и сверкающими кранами в ванной; эта квартира располагалась в доме на широкой улице, называвшейся Виа-Номентана и находившейся на окраине, так что ходить туда было довольно далеко. Наша квартира занимала два полных этажа на верху здания со скрипучим лифтом неподалеку от Виа-Венето, в центре города, и из-за удобства расположения офицеры-отпускники любили бывать там, они даже ели там и иногда проводили время с девушками, недостатка в которых никогда не было. Мы приезжали группами побольше, взяв с собой продовольственные пайки, а благодаря Милоу и майору де Коверли там весь день были женщины, которые для нас готовили. Для уборки у нас были горничные, которые неплохо устроились, работая там и находясь с нами, а их подружки приходили к нам в гости и оставались на вечер, а часто и на ночь, чтобы поесть и развлечься. Любое неожиданное желание могло быть легко удовлетворено. Однажды я зашел в комнату Сноудена и увидел Йоссаряна на кровати верхом на горничной, которая все еще держала в руке швабру, а ее зеленые трусики лежали на матрасе рядом с ними.

Я никогда так хорошо не проводил время, как в той квартире, и вряд ли с тех пор я когда-либо проводил время лучше.

На второй день моего первого отпуска я вернулся после короткой прогулки в одиночестве и у дверей столкнулся с пилотом по имени Заморыш Джо, как раз выходившим из запряженной лошадью коляски с двумя девушками, которые казались веселыми и беззаботными. У него был фотоаппарат.

— Эй, Зингер, Зингер, иди-ка сюда, — завопил он возбужденным, высоким голосом; помнится, он всегда так разговаривал. — Нам понадобятся здесь две комнаты. Я заплачу, и тебе тоже достанется. Они обещали позировать.

Он позволил мне начать с хорошенькой — черноволосой, пухленькой, с ямочками на круглом лице и полногрудой — и все было очень здорово, как мог бы сказать об этом Хемингуэй; захватывающе, расслабляюще, полноценно. Мы понравились друг другу. Когда мы поменялись и я оказался с худенькой, то все было еще лучше. Я увидел, что женщины и в самом деле тоже могут этим наслаждаться. И уже после этого у меня больше не было никаких трудностей, в особенности, когда я переехал в Нью-Йорк в собственную маленькую квартиру и с удовольствием работал в рекламном отделе журнала «Тайм». Я умел разговаривать, умел флиртовать, умел тратить деньги, я умел обольстить женщину так, чтобы она сама приняла решение обольстить меня, именно так я и соблазнил Гленду на то, чтобы она соблазнила меня переехать к ней после многих проведенных вместе уикэндов, а потом соблазнила и на женитьбу.

Вернувшись потом в эскадрилью, я почувствовал себя уверенно и раскованно, этаким дамским угодником и сорвиголовой. Мне выпала достойная роль в неплохом фильме. Мы их тогда называли «киношка». Мне казалось, что все шло прекрасно без всяких усилий с моей стороны. Каждое утро у нас были свежие яйца, а когда мы садились в самолет, бомбы уже были загружены. За всем необходимым присматривали другие, и никакой умственной работы от меня не требовалось. Я жил с неевреями и вполне с ними уживался.