стоит раскрасневшийся Карсиенс.

— Вот он, этот придурок, — говорит Рудис, незаметно ткнув Карлиса в бок.

— Нужно выяснить, не заметил ли он чего, — Карлис напускает суровости на лицо и идет к товарищу по службе.

Я пока еще не различаю знаки отличия службы вспомогательной полиции, но, кажется, Карлис по званию выше, чем Петерис. Отведя его в сторону, Карлис прорабатывает моего соседа, как пацана-школьника. Жаль, ничего не расслышать. Петерис, меняя цвет лица от красного до очень бледного, послушно отвечает на вопросы. А если он все-таки пытается что-то возразить, Карлис несколькими словами быстро ставит его на место. Под конец Карлис добреет. По мимике можно понять, что сосед получил и взбучку, и разъяснение — о ситуации в стране, и дружеское ободрение. В соответствии с лучшими образцами строевой службы, он щелкает каблуками, поворачивается кругом и марширует прочь.

— Недоделанный, — Карлис не стесняется своей оценки. — К несчастью, и таких ублюдков берут на службу. Дал ему понять, что любое внимание, даже взгляд, брошенный в сторону твоего дома, может плохо кончиться, а он — да, да. Бормотал, что, мол, уже в курсе.

Нас охватывает непроизвольный смех.

— Слушай, он меня ошарашил — оказывается, ты его уже предупреждал. Так было?

— Ага, наплел с три короба, — говорит Рудис. — Иначе от него нельзя было избавиться.

— Интересно, с чего это ему тебя, гражданского, слушаться? — с подозрением спрашивает Карлис.

— Не знаю, — Рудис показывает удивление и плечами, и бровями — ну прямо невинное дитя. — Ну, что тут скажешь… занимаясь коммерцией, немного научился убеждать людей.

О членском билете нацистской партии он помалкивает.

— Ну, все, мне нужно ехать, — Карлис открывает дверь авто. — Живите дружно и не балуйтесь со спичками. Ауфидерзейн!

— Эй, подбрось-ка меня до улицы Нометню! — Рудис тоже садится в машину. Авто трогается с места, а Рудис, открыв окно, кричит мне, — Через час-два буду… Будем.

Закрываю ворота и остаюсь во дворе один. Какое-то дурацкое ощущение неловкости мешает войти в дом. Подождать тут, пока они приедут? Нет, ну совсем смешно — торчать снаружи, чтобы в вечерней прохладе насморк схватить, что ли? Так или иначе придется с ними познакомиться. Жаль, Тамара сегодня дежурит, при ней было бы попроще.

Дверь в ту комнату закрыта. Доносятся тихие движения, иногда вскрики маленькой девочки, за которыми тут же следует успокаивающий возглас. Если б язык слушался, сказал бы матери, что не так все страшно, пускай девочка говорит с привычной для пятилетнего ребенка громкостью. Мы ж не на улице. Наверно, Рудис успел наказать, чтоб затаились, как мыши? Скорее всего. Ну да… пускай спокойно устраиваются. Подождем, пока все будут на месте.

Их зовут Борис, Хильда и Ребекка. Родители пытаются объяснить, но Ребекка упорно отказывается понимать, почему нужно было переселяться из их уютной квартиры в чужой дом, из которого еще и не выйти. Это как в тюрьме? Мне кажется, она чувствует, что родители ее обманывают. Не знаю, что я делал бы на месте Бориса и Хильды, но, скорее всего, плел бы что-то похожее — что в погребе их дома завелись опасные жучки, стеноеды, поэтому там жить опасно, дом может обрушиться. Пока от вредителей не избавятся, придется жить здесь. Но почему? Родители беспомощно переглядываются. Кажется, они молят время, чтобы побыстрее прошел этот возраст бесчисленных почему. Соберитесь с духом, дорогие, в условиях повышенной секретности найти ответ на любое почему в два раза, да нет, пожалуй, раз в пять труднее.

— Потому что перпендикуляр, — сорок шестое «почему» папа не выдерживает. Ребекка знает — это неправильный ответ. Она надувается и опечаленно уходит к своим куклам.

— Был же уговор обходиться без перпендикуляров! — Хильда вспыхивает и уходит приласкать малышку.

— Я не могу… — начинает Борис, но, видя, что жена уходит в комнату, машет рукой. — Простите. Мы постараемся вести себя как можно тише и не мешать…

— У-у! — возражая, делаю жест рукой. Я и так вижу, что вы приличные люди, так что давайте без лишних реверансов, чтоб я не чувствовал себя тираном, жаждущим чрезмерной угодливости.

— Думаю, уживемся! — Рудис смотрит то на Бориса, то на меня.

— А-а! — жаль, нет зеркала поблизости — хотелось бы посмотреть, насколько дружеской получилась моя улыбка.

— Мы постараемся… Ой, голова дырявая! Мы же херес с собой привезли. Хильда, а где херес?

— Шерри, — Рудис знает толк.

— Шерри у англичан, для нас это херес.

Хм-м, пустячок, но прозвучало весьма резко. Под маской вынужденного смирения скрывается совсем иной характер? За дымкой ранимости — желание стоять на своем? Властный муж и покорная жена? Нет, покорные мужей не упрекают… Да что гадать, поживем — увидим.

Хильда приносит херес и банку с форшмаком, который приготовила для угощения еще на старой квартире. Рудис приносит огурцы и помидоры из кладовки, я кладу хлеб и масло — стол накрыт. Только Тамары не хватает.

— Когда нас освободят англичане и американцы, в их честь буду пить только шерри, — говорит Борис.

О чем он?! На нервной почве умом повредился, что ли?

— Ты так думаешь? — судя по выражению лица, будущее, как его видит Борис, не кажется Рудису таким нереальным, как мне. — Ну, не знаю… на данный момент я бы поставил один к десяти.

— Вот увидишь!

— Вот когда увижу… — по лицу Рудиса пробегает легкая улыбка.

— Па-па-па! Ты слишком много от меня хочешь. Чтоб и день, и час назвал, так не получится. Всему свое время.

Занятный мужик этот Борис. С ним точно не соскучишься.

Из-за своей немоты не устаю удивляться, как я невыносимо болтлив. Раньше, когда мог говорить, так не казалось. Понятно, много всяких мелочей остается невысказанными, а вот, если по большому счету, скажем, секреты там какие, то, хочешь-не хочешь, нужно расписаться в собственной слабости и неспособности их хранить. А если еще сыщется пытливое око, которое заметит, что ты о чем-то умалчиваешь, и начнет задавать вопросы, от которых не отвертеться, то и десяти минут хватит, чтобы я открылся, как католик на исповеди. Правда, немного утешает опыт, что приступы откровенности накатывают со своими — с Колей, Рудисом, с Тамарой. А вот с чужими я молчу, как рыба.

Целыми днями копаем и, считай, ни словом не перекинемся, точнее говоря, Коля непривычно неразговорчив. Такое долгое молчание понемногу вызывает во мне подозрения, что он от меня что-то скрывает.

— Ты сегодня так странно молчишь, — вдруг говорит Коля. — У тебя все в порядке?

— И-и… — ничего себе! Сам ведет себя так, словно за каждой щекой по алмазу прячет, а ко мне претензии.

— Матис, я же тебя