— И-и… — яне это имел в виду.

— Чему быть — того не миновать. Если судьба сама мне их прислала… эх, судьба, труба… ну, согласен, они недотепы, но не такие уж плохие, чтобы с легким сердцем отдать их фрицам на съедение. Так слезно умоляли, чтоб спрятал… ты ж тоже не отказал. Если б отвел в полицию, это уже было бы как предательство, ведь так?

— А-а!

Насчет судьбы-трубы улыбнулся про себя, но тут же мрачные мысли погасили улыбку. Знаю, почему. Когда ты против своей воли попал по самую шею в яму с дерьмом, больше не чувствуешь почву под ногами и одуряющая вонь валит с ног, нужно хорошо напрячься, чтобы выпрямиться и сохранить достоинство, по крайней мере — в собственных глазах. Вижу, что и Коля не избежал внутренней борьбы с самим собой. Мерзкое состояние, когда твой внутренний голос советует делать одно, а порядки, установленные властью, велят делать что-то совсем иное, внушают ненависть к миру и вообще отбирают силы. При русских так было и при немцах продолжается. Может быть, так бывает и в мирное время, но, когда сама жизнь куда спокойнее и твои дела идут гладко, ты не замечаешь, что у законов нет ни нервов, ни кровеносных сосудов, у них никогда ничего не болит и слезы не льются. Да что вспоминать про мирное время, если сейчас полное дерьмо, йоптваймать, херня и блядство в квадрате и в кубе, которые нарастают в геометрической прогрессии.

Я вежлив и приветлив с нашими постояльцами — я такой и есть, без дураков, — и все-таки ловлю себя на том, что избегаю их. Потихоньку проскальзываю в кухню, быстро перекусываю или беру еду с собой и быстро — наверх. Сколько можно обмениваться мимолетными взглядами, робкими улыбками и не говорить ни слова! Хильда и Ребекка мне, в общем, нравятся, правда, Хильда говорит в нос, никак не могу привыкнуть. С маленькой девчушкой мы лучше всего понимаем другу друга. Когда сталкиваемся в кухне, у дверей туалета или в большой комнате, ее нисколько не волнует, что я молчу, поскольку у нее самой всегда есть много чего сказать. Ребекку нимало не огорчает, что на ее вопросы я отвечаю только утвердительными или отрицательными кивками головы. Она дополняет и истолковывает мои скупые ответы по своему усмотрению, порою весьма забавно. Время от времени слышу, как она жалуется, что ей скучно, но проходит мгновение, и по маминой подсказке она тут же придумывает, как себя развлечь. Я тоже вношу небольшой вклад в досуг ребенка. Заметив, что ей нравится играть в прятки, показываю ей самое потайное место — в фотокладовке на верхней полке. Если хочет, может там включить свет и задержаться подольше. Девчушке только того и нужно — чтобы была своя комнатушка, куда притащить свои игрушки и играть там. Понятно, остальным вход туда запрещен.

Борис с каждым днем становится все угрюмее и досадует, если дочка зовет его поиграть в прятки — он играет в эту игру двадцать четыре часа в сутки. Ему не хватает простора, размаха. Бориса, бывшего агента по экспорту-импорту, можно понять, однако, ему самому приходится искать себе занятие на восемнадцати квадратных метрах, никто ничего другого не предложит. Поначалу я возлагал на него большие надежды. Он подолгу торчит возле своего радио, но поймать новости с Британских островов удается куда реже, чем хотелось бы. Устанавливать антенну в высокой кроне дуба опасно со всех точек зрения, обходимся тем, что имеем. Англичане и американцы — это соломинка, через которую Борис пополняет свои надежды и получает утешение, не знаю, правда, большое ли. Всем, включая жену, уже надоело слушать про планы Черчилля и Рузвельта, которые, скорее всего, выдумал сам Борис, но никто рот ему не затыкает. Каждому из нас хочется надеяться на лучшее, даже если понимаем, насколько маловероятны его фантастические предвидения. Рудис, усмехаясь, советует Борису подтянуть свой английский, но тот самоуверенно отвечает, что за время русских не успел забыть.

— Do you speak English?

— Jawohl, mein Herr! Scientia est potentia[56], — Рудис за словом в карман не лезет.

— What did you say? — Борис прикладывает ладонь к уху.

— Nothing special.[57]

После ужина Рудис зовет меня на улицу покурить. Борис не курит, и хорошо, нечего ему маячить снаружи.

— Дико нужно спрятать еще двоих. Вообще-то и еще…

— У-у! — друг любезный, куда тебя понесло? Мне что — из своей комнаты выметаться?

— Тут места нет, — слава Богу, Рудис еще в уме. — Мне не хотелось бы спать в прихожей, ну, а где найти место? Все такие мямли, обосра- лись от страха.

Я поднимаю руку и очерчиваю большой круг над кронами деревьев.

— Что ты хочешь сказать?

Мои причиндалы остались в доме. Как понятнее показать? Вытягиваю руки вперед и машу ладонями — прочь, прочь!

— Ты думаешь… в деревню?

— А-а!

— Неплохая идейка, в Риге и вправду тесновато. Но куда? Навскидку ни одного знакомого, кто бы согласился, сейчас не вспомню.

— И-и… — ну, что ты вдруг такой непонятливый?! У самого на Центральном рынке полно крестьян знакомых, неужели ни с кем нельзя договориться?

— А как доставить? Нужно искать надежный транспорт.

— У-у… — крестьянин же может спрятать в телеге и вывезти.

— Как думаешь, а у Тамары в больнице нельзя?

— Э-э! — дружок, придержи коней. Я не согласен взваливать на Тамару такую тяжелую ношу.

— Почему нет?

— И-и… — потому! Боюсь, она, не подумав, может согласиться. Согласится, потому что в таком деле не сможет отказать. А ей-то где прятать, у себя под кроватью?

Нельзя даже позволить, чтоб он заговорил об этом. Но он же истый черт, он может хвою уговорить превратиться в листья.

— Когда она придет?

Пожимаю плечами, мол, не знаю, да и прикидываюсь — точное время она не сказала. В любую секунду может появиться.

— Сегодня вечером?

— А-а, — веду Рудиса в дом. Нечего ходить вокруг да около, нужно написать свое мнение четко и ясно, пока Тамара не пришла.

«Я не хочу, чтобы ты подвергал Тамару опасности. Риск большой, а польза маленькая. И твои не будут в безопасности. Сам посуди, может ли сестричка кого-то спрятать? Она входит в те же помещения, что и другие — врачи, сестры, больные. Если она кого-то спрячет, через день об этом узнают все. Тамара не завхоз, у которого есть ключи от всех чердаков и подвалов. Да и там ненадежно, в больнице полно людей, любопытные дети. Разве что в морге можно