Жасимир изогнулся под ней. Фу поднесла зубец меча ближе. У Тавина в рукаве всегда скрывался какой-нибудь фокус, она должна была верить в него…

А если этот фокус заключался в том, чтобы умереть за принца?

Рукоятка в пальцах дрогнула.

Она сделала вдох через нос, представляя себе, как холодное железо бежит по ее позвонкам и придает твердость.

– Если он прав, мы тратим время. – Третий кожемаг развернулся, чтобы осмотреть ущелье. Фу нырнула за выступ.

– Это наглая ложь, – эхом протянула Виимо. – Принцу не нравятся девчонки. Не побежит он с ней. Как раз двойник к Вороне неровно дышит.

– Нет, – взмолился Тавин, – они бросили меня, они бросили меня…

Фу угадала его хитрость. Теперь она понимала его игру: дать им пережевать одну полусырую ложь и не заметить, что тем временем вторую они проглотили целиком.

Слова продолжали безжалостно разрывать ее сердце.

Она бросила его точно так же, как бросила своих родичей в Чепароке, в лапах убийц, и все это ради той проклятой клятвы.

– Для Сокола этот слишком шумный, – заметил другой кожемаг. – Я соглашусь с Виимо.

– Вы должны мне поверить, – лепетал Тавин. – Они уходят…

– Заткнись.

Снова удар и крик. Фу стало тошно.

Ей захотелось залить ущелье огнем. Захотелось стереть с лица Тавина кровь. Захотелось, чтобы от кожемагов не осталось ничего, кроме выжженной земли.

Сломанный меч дрожал в ее руках меньше, чем на расстоянии пальца от Жасимира.

– Есть один способ узнать наверняка, – прогремел Клокшелом. – Испытайте его.

Испытайте его? Она не отваживалась больше подсматривать. Она уловила звон, потом тонкое чирк-чирк-чирк… и шипение. Стервятники перешептывались.

– Да, – сказала Виимо. – Все кончено. Это наш принц.

– Подберите его, – приказал Клокшелом. – Пошлем почтового ястреба к королеве после того, как вернемся к каравану.

Воздух наполнился шуршанием, хрипами и лошадиным ржанием. Фу не шевелилась, застыла, целясь сломанным мечом в глаз принца, чтобы тот ничего не испортил, и держала мысли о Тавине подальше, чтобы не дотянуться.

Она дрожала. Слезы скатывались по подбородку и падали на пыльные волосы Жасимира. Она сказала себе, что не будет горевать.

Часть ее знала, что не будет. Горе оставляет рубцы. Это, сейчас… все это означало, что она по-прежнему не сможет остановить кровотечение.

Рог протрубил приказ к выступлению, подхваченный победным ором. Медленно и непреклонно топот копыт и завывание рожков потекли прочь из ущелья, пока на их месте не остался лишь плач ветра.

Тавин исчез.

Фу скатилась с принца и долго смотрела в небо, сделавшееся пурпурным, как синяк.

Ей хотелось увидеть улыбку Тавина. Хотелось его объятий, его тепла за спиной, того мгновения каких-нибудь три дня назад, когда она верила, верила по-настоящему, что они вдвоем смогут все исправить.

Но какая разница, чего ей хочется, если это вне пределов ее возможностей?

За те долгие жуткие месяцы после того, как она нашла останки своей матери, ночь за ночью она несла дозор вместе с Па. Сумасброд, пришедший в стаю позднее Фу, называл ее Маленькой Свидетельницей: мертвый вороний бог, нищенка, которая видела все злодеяния и вела им учет перед судом Завета. Видимо, Фу такой и выглядела, таращась в темноту из-под плаща Па большими черными глазенками, со спутанными волосами, которые она тогда еще не позволяла Негоднице расчесывать.

Вскоре кто-то поведал Сумасброду, что случилось с матерью Фу, и он больше не называл ее Маленькой Свидетельницей. Однако Па никому не рассказывал правды: Фу сидела в дозоре только потому, что не переносила снов.

Вместо этого Па рассказывал ей истории.

Пока они сидели по ночам и следили за дорогами в ожидании незнакомцев, он рассказывал ей истории о мошенниках и королевах. Он рассказывал о героях, которые сражались с чудовищами из-за гор и морей. Рассказывал об Амбре и тиграх, на которых она ездила верхом, о злодеях, которых она побеждала, о пламени, которое она разносила по всему Сабору. Он рассказывал ей о том, что каждый чародей – это возрожденный мертвый бог. Даже он. Даже она.

И когда Фу наконец засыпала, мать ей не снилась. А снились ей приключения, превосходящие ее мир пыльных дорог и завернутых в саваны мертвецов. И ей хотелось верить Па: когда-нибудь она сможет стать богом.

Сейчас она себя богом не ощущала.

Скорее Маленькой Свидетельницей. Она ничего не совершила, она лишь наблюдала.

Небо плыло над ней, мраморное от слез.

Это все, что она делала. Она избрала эту дорогу. Она сама сторговалась о клятве. А если бы она была сильнее, если бы оказалась колдуньей покруче, если бы знала, как Тавин намерен поступить…

Нет. Даже «колдунья покруче» не смогла бы добраться до самого Триковоя. Тавин знал, что этот день наступит. Он готовился к нему почти десять лет.

Такова игра, понял? Они ничего не теряют, играя с нами.

Ее собственные слова отозвались эхом, холодные и твердые.

А у нас нет ни малейшего шанса на победу.

И это всегда должно было закончиться именно так.

Она не была богом или героем, отправившимся в великий поход против заморского зверя.

Она была вождем. И ее чудовище восседало на троне.

«То есть вы выходите из игры», – сказал как-то Тавин.

Трудно было поверить, но у каждого такого выхода из игры были свои имена. Тавин. Па. Негодница. Сумасброд. Обожатель. Вся ее родня.

Даже Подлец.

Клятва, клятва, эта проклятая клятва поглотила их всех.

Проклятая клятва была единственным, что у нее осталось.

Она была готова поклясться всеми мертвыми богами, что исполнит ее. Сойти с этой дороги можно было лишь одним способом – пройти ее до конца.

Фу сделала глубокий вдох и закрыла глаза. Если не думать о нем, не думать о них всех, она сможет это сделать.

Фу села, изнывая от боли с макушки до кончиков пальцев, и поползла к узлу Тавина. Жасимир лежал неподвижно, зажмурившись, и только шевелил губами, словно в молитве. До нее долетали обрывки слов:

– …Не опозорить мой род… Сокол, который… не отрекаться…

Когда она возилась с тесемками на узле, руки ее дрожали.

Слова сделались разборчивее.

– …Следовать, пока не смогу вести сам. Защищать, пока не смогу ударить.

Она перерезала тесемки мечом Па.

– Клянусь своей кровью, прежде всего я буду служить моему народу и трону.