Ангелине больше всего на свете хотелось бы сейчасповернуться к наглецу спиной и с достоинством удалиться, но сквозь щель взаборе можно было только с трудом протискиваться, а в сем достойного было мало,к тому же подскочил Меркурий с выражением такой заботы, такого дружелюбия,такой радости от того, что видит наконец вновь Ангелину Дмитриевну, что онапозабыла обиду и вспомнила, зачем сюда явилась. Однако стоило ей рот раскрыть,как поодаль затрезвонил колокольчик, послышались взволнованные голоса, потомскрип ворот.

– Еще кто-то! Ну и ночка выдалась! – воскликнул Дружинин.

Меркурий быстро шагнул вперед, заслоняя собой Ангелину.Впрочем, дай ей волю, она бы сейчас не только за его спину спряталась, апожелала бы вовсе исчезнуть, ибо в сопровождении часовых к ней приближался некто иной, как долговязый, вихрастый мастеровой… в миру, так сказать, НикитаАргамаков.

* * *

– Ну что? – взволнованно спросил Дружинин, подавшись к нему.– Повязали разбойников?

– Да нет, черти бы их драли! – горячим, злым голосом ответилНикита, вытирая со лба кровь и пот. – Ушли. Ушли, проклятые!

– Что?! – не то взвыл, не то зашипел, не то заклекоталвозмущенный капитан. – Да вы понимаете, сударь, что вы…

– А подите вы, сударь! – досадливо отмахнулся Никита. –Нечего на меня наскакивать! Вы лучше на Массария наскакивайте! Да-да, наМассария Франца Осиповича, на его ямы, кругом вырытые, на его кур, которымнесть числа, на его псарню проклятущую! Заняться бы этим собачником!

– Что?! – львом заревел Дружинин. – Что вы несете,Аргамаков?!

На первый слух, понятное дело, Никита нес сущую околесицу,но коренному нижегородцу в его словах все было ясно как белый день, а потомуАнгелина поспешила заступиться за своего милого перед разъяренным капитаном и,выскочив из-за спины Меркурия, воскликнула:

– Да это же Массариевы клады! – и осеклась, ибо на редкостьдиковинно ей показалось, что она заговорила как бы враз двумя голосами: исвоим, сорвавшимся от волнения, и еще одним – тоже взволнованным, писклявым, –но мужским, вернее, юношеским.

Не тотчас до Ангелины дошло, что тот самый часовой, которыйее задержал, Ковалев, тоже решил объяснить капитану, в чем дело. То и делозапинаясь, перебивая друг друга, они торопливо рассказывали, что Массарийпрославился в Нижнем не только любовью к охоте с гончими, но и пристрастиемтравить загодя пойманную дичь по ночам, вслепую, доверяясь только нюхусобачьему. Забава особенно привлекательна была тем, что происходила на весьмапересеченной местности, что тоже имело свое объяснение. Массарий вообще был вНижнем прославлен своим мистицизмом и верой в вещие сны: как зеницу ока берегон фамильные часы-браслет, якобы приносящие смерть всякому их владельцу вмомент остановки механизма. В сны и приметы он верил, как деревенская старуха,и однажды привиделось ему, что нашел он клад за околицей своей усадьбы. Немедлясогнал он крестьян, и рыли они землю две недели, забыв про сбор урожая. С техпор в Нижнем бытует поговорка: «Массарий землю роет, а мужик волком воет!»

– Ну а куры? Куры тут при чем? – безнадежным тоном спросилДружинин, как бы не зная, то ли плакать, то ли смеяться над всей этойнелепицей, помешавшей поимке отъявленных злодеев.

И пришлось капитану выслушать еще одну нижегородскую притчуо том, что среди многочисленных пристрастий губернского стряпчего было иразведение кур. Начав с редкостных видов, потом он, однако, разводил цыплят ужбез разбора породы. Подраставшие куры стаями заполняли его дворы, огороды,сады; иные делались ручными, перекочевывали нередко в комнаты, жили где попало,портили мебель и паркет, причиняя множество хлопот прислуге, а иные дичали,шастали близ усадьбы, на ночь мостились в кустах или же в тех сухих и уютныхяминах, что остались после рытья кладов…

Рассказывали все это Ковалев и Ангелина наперебой, причемпостепенно солдатик начал главенствовать; Ангелина же стушевалась ибочком-бочком двигалась от фонаря в тень, а Никита, глядевший на нее тяжелымвзором, в котором не было ни проблеска признательности за своевременноезаступничество, безотчетно подвигался за ней, не замечая, что Ковалев ужепримолк и теперь вместе с Меркурием и капитаном Дружининым с величайшимлюбопытством следит за этими маневрами. И все трое громко ахнули, когда Никита,сделав стремительный бросок, цапнул Ангелину за руку и рванул к себе.

– Ты почему домой не пошла, как я велел? – спросил он тихо,но в голосе его слышались отдаленные раскаты грома, от чего Меркурий взвился,как подхлестнутый, и выкрикнул громким, звенящим голосом, забыв и чин, извание, и время и повинуясь только приказанию ревнивого сердца:

– Да как вы смеете так разговаривать с дамой, господинпоручик?!

И эта вспышка почему-то никого не удивила, тогда какдальнейшие слова Никиты:

– Да вот уж смею, коли я жених ей! А что? Люблю ее, еслинадобно, всему свету об том сказать готов! – исторгли единодушный вскрикизумления и у Ангелины, и даже у капитана… и только Меркурий, побледнев так,что меловая бледность его сделалась видна даже в зыбком свете фонаря, постоялмгновение – а потом пошел, пошел на неверных ногах куда-то прочь, в темноту.

– Что ж, – начал было Дружинин, да осекся, махнул рукой ипрошептал, явно адресуясь к уходящему Меркурию, но так тихо, что его услышалитолько стоящие рядом: – Не влюблен ли ты? Когда так, то… плюнь, и все тут!

У Ангелины сердце защемило, и, бросив умоляющий взглядНиките, она торопливо, как бы прося прощения, погладила его пальцы – и быланесказанно счастлива, когда он – медленно, нехотя – разжал руки и выпустил ее.

Между ними все было как бы сказано сейчас: она принадлежалаНиките душой и телом и не могла шагу более ступить без его согласия, однако ейбыло непереносимо, что в этот миг величайшего счастья друг ее Меркурийостанется несчастен и безутешен, а потому долг ее был сейчас – пойти за ним ипримирить с неизбежным. А Никита как бы ответил ей, что любит ее и за этужалостливость, и за милосердие, а все же… все же пусть она не забывает, чтопринадлежит ему телом и душой, – впрочем, как и он ей.

* * *

Луна-предательница царила на чистом, без единого облачканебе, и Ангелина тотчас нашла, кого искала.

Меркурий плакал, уткнувшись лицом в грубо тесанные,занозистые доски забора, и то, как он хотел телесной болью вытеснить больдушевную, укололо Ангелину прямо в сердце, она сама чуть не зарыдала от этойтишины, прерываемой лишь тяжкими, сдавленными всхлипываниями.

– Ох, ну что ты? – прошептала беспомощно. – Не надо, богаради… Ну не молчи, скажи что-нибудь!