— Ты, милая, вот что. Поезжай-ка к ней, она и не таких на ноги ставила.

Дали адресок, объяснили, с какого вокзала ехать, как дальше автобусом добираться да еще с полчаса чистым полем идти.

Долго ли, коротко, изрядно поплутав по долам и весям, в куцем пальтишке, под злым ноябрьским ветром, мама Виталика уже ближе к ночи все же разыскала избу на краю села и старушку в ней. Та ее приняла, выслушала и на ночлег оставила.

А рано утром, после того, как они чай попили, сказала:

— У сына твоего две беды, одна с сердцем, вторая с головой. Дам я тебе и от того, и от другого средство, слушай внимательно, и чтоб потом все в точности исполнила.

Вручила ей снадобья, в тряпицу завернутые, прочитала подробнейшие наставления, продублировав собственноручно их письменно, перекрестила на дорожку и отправила в обратный путь.

И Мазурку были представлены: три липких кружка из сосновой смолы, что в народе называют живицей, хрустящий мешочек, вроде маленькой подушки, сухими травами набитый, и инструкция на неровном обрывке бумаги, написанная простым карандашом: «Живицу положить на лоб, траву под спину, более ничего не надобно».

Как я уже говорил, Мазурок был мужик хороший, добрый. Другой бы, скорее всего, выбросил все это еще по дороге в блок, но не Юрий Владимирович. Немного смущаясь, он лаконично поведал мне историю о поездке матери к этой травнице, о ее предписании, о последней надежде бедной женщины.

Я тоже не стал артачиться, вдвоем мы приподняли несчастного Ведерникова, подсунув ему под лопатки мешочек, а эти лепешки из смолы я прилепил бедняге на лоб. Отрадно, что живица своим хвойным ароматом хоть немного, но дезодорировала воздух в блоке, потому как от ужасного гнилостного запаха из раны можно было чокнуться, и ничего не помогало.

Лепешки отвалились при перестилании той же ночью, а мешочек еще пару суток добросовестно подкладывали сестры других смен.

К исходу третьих суток количество норадреналина, вводимого Ведерникову, уменьшилось вдвое. К концу недели после двадцати с лишним кубов за сутки он держал давление всего на полутора-двух. Вскоре норадреналин заменили более слабым алупентом. Еще через несколько дней прессорные амины отменили вовсе. Затем стал расти гемоглобин. Но самое удивительное происходило с раной. Сначала исчез густой зеленый гной, которым Ведерников просто истекал. Затем довольно скоро пропал этот жуткий запах, из-за которого мы старались не класть на эту половину блока больных в сознании. А рана стала так быстро затягиваться, будто у пушкинского Руслана, которого окропили мертвой водой. И вот Виталик задышал сам, без аппарата.

Мазурок замкнулся и никак происходящее не комментировал. И я его понимал. Нет более суеверного человека, чем реаниматолог, у которого безнадежный пациент вдруг пошел на поправку. Еще я догадывался, что такой человек, как Юрий Владимирович, отказывается поверить в то, что никак не объяснить, не замерить.

К слову сказать, то время было богато на всякие дремучие методики и панацеи.

Народ опрометью кинулся исцеляться от всех болезней разом, и обсуждение многочисленных способов этих исцелений занимало столько же места в светских беседах, сколько футбол, хоккей и фигурное катание, вместе взятые.

Не успела закончиться всесоюзная истерика по облепихе, как все кинулись доставать мумиё. После мумиё настала короткая эпоха живой и мертвой воды. Потом приключилось нашествие экстрасенсов. Женщина по имени Джуна видела всех насквозь. Ей в затылок уже дышали Чумак с Кашпировским и прочие жулики.

Короче говоря, такого добра хватало, и мы знали цену всему этому шарлатанству. Признать, что какой-то мешочек с бесполезным сеном и дурацкие смоляные нашлепки могут в короткие сроки изменить течение болезни, которую не смогли одолеть ни самые современные антибиотики, ни постоянные инфузии разнообразных препаратов, ни новенький, только что купленный за валюту аппарат ИВЛ, ни круглосуточный и качественный уход, ни многочисленные врачи от профессоров до интернов, мы просто не могли. И поэтому старались происходящее с Ведерниковым обсуждать только в аспекте цифровом. Давление такое-то, пульс такой-то, гемоглобин эдакий.

Лишь один человек ничуть не удивлялся этим поразительным метаморфозам, и, разумеется, это была мама Виталика. Ее интересовали сугубо практические вещи, а именно — насколько можно расширять меню в передачах и когда же приносить тапочки.

Ведерникова решили держать в реанимации до избавления от трахеостомической трубки, в обычных отделениях не умеют за такими вещами ухаживать. Трубку планировали дернуть днями, а до этого момента он весело через нее свистел и вовсю пытался разговаривать.

И уже самые отъявленные скептики признавали, что все плохое позади, снимки и анализы были на загляденье, гемодинамика как у космонавта. Виталик лежал розовый, веселый и с большим интересом пялился в окно и на наших медсестер. Оставалось дождаться перевода, а перед этим хорошо бы не забыть дать отмашку маме насчет тапочек.

Я тогда еще подумал, что зря не заключил пари на весь аванс с половиной отделения. И пусть подобные действия идут вразрез со всеми этическими и прочими представлениями, но я, конечно, упустил возможность невероятного обогащения, так как ставить на то, что Виталик выживет, дураков не нашлось бы. Кстати, у нас в больнице было двое молодых травматологов — Щёткин и Матушевский, которые все время друг с другом спорили, бились об заклад. Например, как-то на дежурстве вдруг принялись бурно дискутировать, читает ли хоть кто-нибудь истории болезни, причем даже самые важные записи. В результате Матушевский, поставив на кон три бутылки коньяка, взял и в посмертном эпикризе накатал:

Выждали неделю, и действительно, никто на эту запись не обратил ни малейшего внимания, а Щёткину пришлось с зарплаты выставить три бутылки, пусть и дешевой болгарской «Плиски», но все равно.

Короче говоря, Ведерников лежал и готовился к отправке в отделение. О том, что тогда произошло в одну из ночей, накануне его перевода, я старался никому не рассказывать.

Удивительное дело, но в нашей больнице не было санитаров. То есть санитарские ставки имелись, а вот санитары работали только в морге. Для такой огромной клиники требовалась целая орава санитаров, красавицу-больницу открывали спешно, с помпой, штат набрать не успели. Поэтому было решено санитарскую работу временно спихнуть на медсестер, благо в большинстве своем они приехали в Москву из глухой провинции и были девушками работящими и покладистыми.

Годы шли, но ничего не менялось. Никаких санитаров так и не появилось, многие медсестры из первого набора нашли себе работу полегче, но те, кто пришел за ними, все так же половину своего рабочего времени проводили в качестве поломоек за какие-то сущие копейки, жалкие проценты от санитарской ставки.

Сколько раз, когда я драил полы и стены, возил каталки с мертвецами, умывал и перестилал больных, таскал судна, я думал: какое бы потрясающее открытие сделали мои домашние, если бы они застали меня за этим занятием. Я даже посуду за собой дома мыл без энтузиазма, а тут такое вытворял, что самому вспоминать удивительно.