А там вдруг раздалась громкая и очень злая очередь, и ночное небо прорезала трассирующая лента, уходящая куда-то в сторону Зубовского бульвара.

И сразу же показались смешными все наши бутафорские палатки с красными крестами, все те кусочки марли, которые раздавали в толпе на случай газовой атаки, как только я представил, что же здесь будет, если хотя бы один танк, выйдя на оперативный простор, врубит по этой плотной толпе очередь из своего ПКТ.

Я стоял в первом ряду сцепившихся руками людей, ровно посерединке. Впервые так остро ощущая уязвимость собственного тела. А вокруг сновали какие-то сумасшедшие тетки с завядшими астрами, убеждавшие встречать атакующих солдат цветами, и мне хотелось их задушить.

В стороне Садового опять послышались выстрелы, на этот раз одиночными.

Лишь потом мы узнали, что именно в эти минуты пролилась кровь и погибли люди.

Когда все утихло и разведка донесла, что колонна ушла, протаранив в тоннеле троллейбусы, я добрался до заветных перил, взял уже почти раскисший брусок шербета и притащил его к костру под эстакаду. На вопрос восторженной публики, где я это взял, потупив взор, ответил скромно, что купил.

1983 год. Москва,

Городская клиническая больница № 7

У Леши Гусева все было очень плохо. Тяжелейший ушиб мозга, разрыв селезенки и ушиб легких. Он находился в глубокой коме, и только немногие оставшиеся рефлексы указывали на то, что некая деятельность нервных клеток еще продолжается.

Оставалось только надеяться на его молодой и сильный организм, но надежда эта была весьма слабой. Девятый этаж — это почти без вариантов.

Лешиного врача звали Владимир Сергеевич, он был человеком с тяжелым характером, но хорошим и педантичным доктором. Владимир Сергеевич возился с Лешей не покладая рук, требуя от других того же. Когда у Леши отросли волосы, он даже вызвал к нему мастера из парикмахерской.

У нас была передовая больница, ее готовили для московской Олимпиады, поэтому там все организовали по последнему слову. Сделали надписи на английском на всех этажах, сшили красивую форму персоналу и открыли парикмахерскую с женским и мужским залом. Когда эта девочка пришла со своими инструментами к нам во второй блок и увидела наших пациентов, то сначала она с грохотом уронила поднос со всеми ножницами и расческами, а потом уже упала сама на наш красивый мраморный пол.

Мы, конечно, быстро ее привели в чувство, все-таки реанимация, и отправили восвояси. И я сам обрил Леше голову.

Леша стал подавать признаки сознания только ближе к концу второго месяца, и с того времени с каждым днем у него был небольшой прогресс. Еще спустя месяц он начал говорить. Сначала односложно, потом все более длинными фразами. Один раз, когда все отвлеклись, он вдруг встал с кровати, сделал несколько нетвердых шагов, но, не дойдя до стола, рухнул. Позже Леша объяснял, что хотел позвонить домой маме, увидел на столе телефонный аппарат и отправился. Правда, номера он не помнил, а вот про маму не забыл.

Лешина мама жила в холле у дверей в наше отделение. Это была женщина с ввалившимися глазами, которая мало разговаривала, но того, что она произносила, хватало. Она говорила, что два года ждала сына из Афганистана, что каждый день, пока он был там, казался ей бесконечным. Когда он вернулся, она не отходила от него ни на секунду, даже ночью сидела на стуле у кровати, держала его за руку, пока он спал. Но этих ночей было всего две. На третий день он упал с балкона девятого этажа.

В августе я ушел в отпуск, опять поступал, и опять безуспешно, в институт, а когда вернулся в середине сентября, Лешу Гусева уже перевели в хирургическое отделение на восьмой этаж. Вечерами, когда от него уходила мама, он спускался к нам в реанимацию. Я еще издали, не видя его, знал, кто идет.

Такое впечатление, что ковылял глубокий старик. Леша осторожно брел, держась за стенку. От его мощной фигуры не осталось и следа. Голова, казавшаяся огромной, торчала на тоненькой шейке, как на стебельке, тоненькие ручки, тоненькие ножки. Наверное, он весил килограмм сорок, не больше. Он подходил и спрашивал закурить, даже не спрашивал, а свистел через трахеостомическую дырку.

— Сейчас у душманов «стингеры», — рассказывал он, затягиваясь, — вертушки наши сбивать научились, падлы. А без вертушек тяжко. Вертолет так квадратный километр обработать может — хер там потом от кого пряжку найдешь.

И он с шумом выпускал дым из дыры на тонкой шее.

Скоро Леша Гусев опять загремел к нам, на этот раз у него началась спаечная болезнь после удаления селезенки. Мы его подлечили и снова отправили в хирургию. Через месяц он попал к нам по причине стеноза трахеи. Спустя пару недель его опять подняли в отделение. В общей сложности из полутора лет, проведенных Лешей Гусевым в больнице, семь месяцев он находился в реанимации.

В редких случаях у нас лежат недели две. Реаниматологи с двадцатилетним стажем могут по пальцам перечислить пациентов, которых они лечили больше месяца. Таких помнят по именам, фамилиям, диагнозам и прочее. Семь месяцев, хоть и с перерывами, что провел у нас Леша Гусев, это был абсолютный рекорд.

Сказать, что мы к нему все привыкли, это ничего не сказать. Каждый в нашем отделении провел десятки бессонных ночей рядом с ним — и когда он был в коме, и когда он начал приходить в себя, и когда он задыхался от стеноза трахеи, и когда погибал от пневмонии, при этом мы все что-то с ним постоянно делали, я имею в виду физические действия. Мы его кололи, вешали капельницы, подключали ко всяким аппаратам, вводили ему пищу в зонд, а позже кормили с ложки, а главное — без конца мыли, перестилали, перевязывали.

Наверное, я не сильно преувеличу, если скажу, что Леша Гусев стал для многих из нас близким человеком.

Ночь с 20 на 21 августа 1991 года.

Москва, Краснопресненская набережная

Я даже умудрился задремать у этого костра — тепло, хорошо, какая-то добрая женщина налила мне чай из термоса, а бородатый мужик с гитарой очень увлекательно рассказывал про пионерский лагерь под Форосом, куда он ездил в детстве, а теперь в этих местах сидит под арестом Горбачев.

А я тоже было собрался рассказать про свой пионерский лагерь, хотя там, насколько мне известно, никого в застенках не держат, но в это время через репродукторы объявили, что к Белому дому стягиваются военные части, укомплектованные азиатами и кавказцами, и что нас скоро начнут резать.

Все напряглись, на какое-то время разговоры прекратились, и я снова задремал. А когда проснулся, уже стало светать, правда, никакого солнца не было, но небо просветлело, да и дождь прекратился. И как-то сразу стало спокойнее. Я встал, вылез из-под навеса эстакады, прикурил последнюю сигарету и решил размять ноги. Минут через десять меня вдруг окликнул мой однокурсник Мишка Будкин и сообщил, что, во-первых, он тут на баррикадах встретил нашего преподавателя Павла Андреевича и по этой причине надеется, что проблем с терапией на пятом курсе у него не будет, и во-вторых, что неподалеку раздают еду и сигареты, ну мы и двинули в этом направлении.