Лили повернулась к нему спиной, и он дрожащими пальцами застегнул ее платье. Неужели все это ему не почудилось? Судя по его возбуждению, нет, не почудилось. Плоть его настоятельно требовала продолжения.

Но он не мог. Не только потому, что это неприлично, но и потому, что это низко и подло. Он прекрасно знал, что Лили – девственница, не говоря уже о том, что она – гувернантка его дочери. А он – не из тех, кто стал бы пользоваться своим положением, чтобы раздобыть такой вот «приз». Хотя он, не моргнув глазом, воспользовался бы своим положением, чтобы получить клубнику в январе. И он знал, что Лили он не устанет желать в любое время года. Лили вновь повернулась к нему лицом, и он увидел, что губы ее припухли от поцелуев. От его поцелуев. От их поцелуев. И грудь ее все еще вздымалась и падала, и дышала она часто и шумно. И она была здесь, рядом, стоит лишь руку протянуть.

– Мне надо идти, – сказала она хрипло. И прозвучали ее слова так, словно она хотела произнести совсем не их. Словно ей было, о чем ему сказать. Ну, разумеется, ей есть, что ему сказать. Он лишь надеялся, что это не что-то вроде: «Я увольняюсь, негодяй» или «Мы никогда больше не станем этим заниматься». Или: «Я не испытываю к вам ничего, кроме похоти».

– Спасибо за то, что помогли мне устроить праздник.

На самом деле Маркус хотел сказать не это, но, честно говоря, он и сам не мог понять, что именно хочет сказать. И даже то, что нужно сказать. И он понятия не имел, что ему теперь делать. Ни разу в жизни он не держал в объятиях женщину, к которой его влекло с такой неудержимой силой. Которая взялась бы штурмовать его угрюмую крепость; которая бросила бы ему вызов; с которой ему бы не хотелось торопить события; с которой он желал бы остаться как можно дольше. Да что уж там, он был бы счастлив, если бы мог быть с ней каждый день, каждую минуту каждого дня и столько лет, сколько ему отпущено.

И это выбивало его из колеи. Путало карты. Он ни в чем не был уверен, даже в том, что хочет сказать.

Лили улыбнулась одновременно застенчиво и с пониманием, и изгиб ее губ так манил, что он едва удержался от поцелуя.

Он хотел ее целовать. Когда она улыбается. И даже тогда, когда она хмурится. Если только она сейчас не скажет ему, что ей не нравится с ним целоваться. Тогда он бы, пожалуй, воздержался. Но, что примечательно, он знал, несмотря на растерянность и утрату ориентиров, что ей нравится с ним целоваться. Что она чувствует примерно то же, что чувствует он сам. Что если бы обстоятельства сложились по-другому, они бы продолжили свои волнующие изыскания, продолжили бы познавать друг друга.

– Тогда я пойду взглянуть на Роуз, – сказала она и, поднявшись, принялась поправлять рукава, лиф и разглаживать юбку.

Она избавлялась от видимых свидетельств их «преступления», несмотря на то что след в его сердце все равно останется навсегда. Не говоря уже о горьком осадке несбывшихся ожиданий и муках фрустрации, на которую он себя обрек.

– Тогда спокойной ночи, – произнес, с трудом проглотив комок в горле, Маркус.

Она собралась проведать Роуз. Роуз, которой больше других нужно, чтобы его имя осталось чистым и незапятнанным. Роуз, для которой он и нанял эту женщину: достойную, честную женщину, – чтобы она учила его дочь тому, чему не мог научить ее он.

– Спокойной ночи, – сказала Лили и медленно направилась к двери. Дверь открылась, и она переступила порог и унесла с собой что-то невероятно важное.

Когда дверь за ней закрылась, Маркус откинулся на спинку дивана и потер лицо ладонями.

Когда он вышел из кабинета, дом спал. Он так и не пришел ни к какому заключению. По крайней мере, ни к какому разумному заключению. Что бы ни происходило, самое главное – это обеспечить Роуз достойное будущее и оградить ее от неприятностей сейчас. Никогда прежде Маркус не ставил интересы других людей выше собственных. И никто никогда не считал его интересы приоритетными. Похоже, его знакомство с этой стороной жизни несколько запоздало. Хорошо, что оно вообще состоялось. Внезапно с новой силой вспыхнула в нем неприязнь к родителям, относившимся к своим родительским обязанностям спустя рукава. А ведь они могли бы участвовать в его воспитании, могли бы вести его по жизни, любить его – но любви предпочли безразличие. Лишь брату его доставались те жалкие крохи внимания, что они бросали своим отпрыскам.

Впрочем, теперь, когда он знал, чего они были лишены, он испытывал к ним разве что жалость.

Маркус медленно поднялся на второй этаж. У него было ощущение, что весь его мир распахнулся и перевернулся одновременно. В холле второго этажа слуги оставили горящие свечи. Они знали о привычке хозяина бродить по ночам и по-кошачьи, крадучись пробираться к себе.

Ее дверь была в нескольких футах отсюда и выходила на другую сторону. Справа от двери в комнату, в которой спала его дочь. Два самых дорогих ему человека.

Он не мог постучать в дверь Лили без очень основательной на то причины (и желание снова ее поцеловать основательной причиной не являлось). Маркусу пришлось собрать всю волю в кулак, чтобы не сделать того, чего ему хотелось больше всего на свете; то, чего он никогда не делал прежде.

Он нажал на ручку и открыл дверь в свою пустую спальню. Им владели смешанные чувства: разочарование оттого, что Лили не догадалась прийти сюда раньше его, и облегчение оттого, что у нее хватило рассудительности не совершать непоправимое.

Миллер выложил на одеяло его ночную сорочку. Маркус заранее сказал своему камердинеру, чтобы тот его не дожидался. Хорошо, что Миллер уже спит. В своем теперешнем состоянии Маркус запросто мог сболтнуть лишнего, тем самым открыв ящик Пандоры.

Итак, он был в рубашке. Следовательно, он успел ее надеть, хотя не помнил, как это делал. Тем не менее он прекрасно помнил, как она сняла с него рубашку, стащила с плеч и уронила на пол. Досадно, что не ее руки будут сейчас ее снимать. Затем идет очередь брюк. До них она не добралась, а жаль.

Сняв нижнее белье, Маркус натянул ночную сорочку. Мягкий хлопок сейчас касался тех мест, которых касалась Лили: его плеч, его предплечий, его груди.

Сегодня трогать себя нет смысла. Теперь, когда он познал прикосновения ее пальцев, познал на ощупь ее грудь и знал, как она выглядит, все, что бы он ни сделал с собой, будет лишь слабым эхом того, что он испытал наяву. И даже если кратковременное облегчение он получит, но настоящее, глубокое удовлетворение так и не придет.

Так что же за жизнь его ждет?

Маркус задул свечу и провалился во мрак.

Роуз ждала его на завтрак, и она уже теряла терпение. Лили тоже его ждала, но ею двигали иные мотивы. Как он поведет себя с ней? Может, ее поведение его шокировало? Может, он пожелает ее уволить?

И хочет ли он повторения вчерашнего?

Лили почти не спала, все думала. Ей много о чем надо было подумать, и еще о большем надо было не думать. Не думать о том, какое было у него лицо, когда он отпрянул с боем часов. О его глазах в этот момент, таких беспомощных от желания. О том, какой твердой была его грудь на ощупь и как он вздрагивал под ее прикосновениями. О том, что она чувствовала, когда его язык наполнил собой ее рот, и как она прикусывала его губу.