Язвительный тон собеседницы неприятно поразил Клеманс, однако она сумела сказать:

– В некотором роде да.

– Очень хорошо. Я расскажу, каким он был человеком, – кивнула Элиза, явно давая понять, что не рассчитывает получить более убедительного объяснения. – Он был смелым, отчаянным, добрым. И я любила его. И до сих пор люблю. Даже спустя столько лет эта рана по-прежнему болит. День, когда его убили нацисты, был худшим днем моей жизни. Я думала, что умру. Я хотела. Меня целиком поглотили скорбь и ярость. Я не могла дышать. Не могла есть. И жаждала только мести.

– Вы способны рассказать мне, как это произошло?

– А почему это вас так волнует?

– Потому, что я не переставала думать о том, что произошло. Не переставала думать о нем. Потому, что когда-то я была матерью. И потому, что я должна знать. – (Элиза недоверчиво прищурилась.) – Элиза, у меня были свои причины. Ужасные причины. Честное слово! Обещаю вам все рассказать, как только смогу.

За столом стало тихо, лишь слышно было, как где-то в саду лаяли собаки.

– Эта казнь, вместо того чтобы нас напугать, сделала Сопротивление еще сильнее.

Клеманс нервно сплела пальцы на коленях, пытаясь представить себе, как все было.

– Скажите, а Жак при этом присутствовал?

– Нет. Он не мог на это смотреть. Смерть Виктора разбила ему сердце. Он никогда не был женат и растил сына один. Они всегда жили вдвоем. У Жака не самый легкий характер, но в свое время он очень помог Сопротивлению, а кроме того, Викки обожает деда. Она вернула его к жизни.

– Бедный Жак, – вздохнула Клеманс, и ее глаза наполнились слезами.

– Я помню, что мне стало дурно, реально дурно, когда заключенных выстроили и привязали к специально установленным шестам, – продолжила Элиза.

– Сколько человек?

– Четверо. Их было четверо. И пока мы ждали казни, мир, казалось, остановился. – Элиза говорила так тихо, что Клеманс пришлось к ней наклониться. – Расстрельная команда прицелилась. Для меня это длилось целую вечность, хотя на самом деле заняло всего пару секунд. Один за другим трое из них обмякли, головы поникли, тела заскользили вниз по столбу. Безжизненные. Я…

– Все нормально. Не спешите, – прошептала Клеманс.

– Еще минуту назад все они были живыми людьми, у которых были семьи и те, кто их любил. Все в толпе рыдали. Остался… остался один Виктор.

– А имелся ли хоть какой-то шанс его освободить?

Элиза покачала головой:

– Расстрельная команда снова прицелилась. Я хотела закричать, но у меня сжало горло, из груди вырвался стон. А потом, перед тем как упасть, Виктор запел, громко и ясно.

– Он запел? – представив последние минуты жизни своего сына, удивилась Клеманс.

– «Le Chant Des Partisans», – сказала Элиза. – Неофициальный гимн Сопротивления. Он сумел спеть одну строчку, прежде чем его… – (У Клеманс внезапно защипало глаза.) – Он умер, продолжая петь под аккомпанемент прогремевших на площади выстрелов. И мы все как один начали подпевать вполголоса, пока расстрельная команда не развернулась, наставив на нас ружья. Всего одно биение сердца – и его жизнь оборвалась, а моя изменилась навсегда.

– Насколько я понимаю, вам лишь однажды довелось так сильно любить, – выговорила Клеманс, утирая слезы.

– Он был любовью всей моей жизни.

– О, моя дорогая!

– Я счастлива с Анри, конечно счастлива, но это совсем другая любовь. Мы с ним… мы хорошие друзья, и мы оба потеряли свою вторую половинку. – Элиза задумчиво провела рукой по волосам и заморгала. – Мне очень жаль, что вам не довелось узнать своего сына. Он был чудесным человеком. Вы могли бы им гордиться.

Элиза перевела дух, пытаясь взять себя в руки, у нее на глаза навернулись слезы.

Клеманс вдруг почувствовала такое неизбывное одиночество, что ее зазнобило. Но тут Элиза протянула ей руку, и две женщины, каждая из которых по-своему любила Виктора, остались сидеть, взявшись за руки.

Глава 42

На фоне перенасыщенных эмоциями предыдущих дней следующий день казался пустым и бесцельным. Джек с Флоранс в сопровождении полиции вернулись в Марракеш, чтобы участвовать в брифинге для прессы. Викки с Элизой остались в касбе ждать возвращения Элен и Этьена. Помимо всего прочего, Клеманс, преисполненная печали, по-прежнему чувствовала себя не в своей тарелке: детали гибели Виктора то и дело возникали в голове, в сердце, в душе. Клеманс пришлось дважды смириться с потерей сына: когда его в младенческом возрасте отняли у нее и потом, во время войны, когда он уже стал взрослым мужчиной. И вот теперь она должна была научиться жить дальше, зная гораздо больше о своей потере, а именно о том, каким замечательным человеком стал ее сын. Теперь она жалела, что так и не съездила в Дордонь повидаться с ним, хотя на то была своя причина. И причина эта никуда не делась.

Чувствуя себя отяжелевшей и вялой, она вышла в сад, чтобы немного развеяться, и сразу остановилась как вкопанная. Дикие кабаны, свободно разгуливавшие по окрестностям, сломали ограду и в поисках пропитания пропахали длинными мордами и мощными телами пропеченную солнцем почву, оставив после себя большие участки затоптанной и взрыхленной земли.

– Проклятье! – пробормотала Клеманс, воздев руки к небу, после чего взяла вилы и принялась по мере сил устранять ущерб.

Приятное утреннее тепло, яркий солнечный свет, ароматы чеснока и мяты, плывущие в прозрачном воздухе, – все это немного развеяло мрачные мысли. Время от времени Клеманс, опершись на черенок вил, устремляла завороженный взгляд на каменистые склоны гор, пытаясь критически оценить, как много значит для нее здешняя жизнь. Она вложила сюда всю боль утраты. И с течением времени боль трансформировалась в любовь к своей земле. К своему дому. К спокойному течению дней. И тогда ей всего этого было достаточно. Но сейчас? Похоже, что нет.

Вскоре к Клеманс присоединилась Викки, которая, увидев из окна бабушку, решила ей помочь. Они работали практически в полном молчании. Судя по осунувшемуся лицу Викки, она не меньше Клеманс нуждалась в физической нагрузке, отвлекавшей от грустных мыслей. Присутствие внучки сразу подняло Клеманс настроение, став драгоценным подарком, привилегией, которую она явно не заслужила. Если бы тогда, много лет назад, все сложилось иначе, она сейчас не мучилась бы чувством вины и сердце не было бы отравлено страхом разоблачения. Ах, если бы мать не настояла тогда на столь разрушительном для души соглашении! Но разве у них имелся какой-то другой выход? И все же, подумала Клеманс, моя жизнь могла быть совершенно другой…

Они мирно