методы макроэкономического моделирования структурных трансформаций. Именно сочетание новых данных и новых методов исследования позволило нам количественно оценить различные сценарии «альтернативной истории» и сравнить их с тем, что произошло на самом деле». Гуриев со своими коллегами пришел к однозначному выводу: если бы не Октябрьская революция 1917 г., то «российская экономика существенно превзошла бы сталинскую …»[1199].

Гуриев был не первым, кто пришел к подобным выводам, еще ранее видный американский экономист П. Грегори, на основании своих расчетов национального дохода, констатировал: «С моей точки зрения, если бы Россия после войны удержалась на пути рыночной модели развития, показатели роста её экономики были бы никак не меньшими, чем до войны. В этом случае темпы её развития опережали бы среднеевропейские. Есть, однако, все основания считать, что за счет преодоления многих институциональных препятствий (путем завершения аграрной реформы, улучшения системы законодательства в сфере регулирования бизнеса) темпы роста послевоенной России превысили бы довоенные показатели»[1200].

К подобным выводам приходил и видный либеральный экономист перестроечной эпохи 1990-х гг., как В. Данилов-Данильян: «Если попытаться назвать эту альтернативу (советскому строю) одним словом, то самое подходящее — Рынок, — утверждал он, — Да, движение в таком направлении можно было осуществить только в условиях рынка — развивающегося, расширяющегося, обеспечивающего постепенное укрепление хозяйства и используемого государством для решения долгосрочных задач через применение налоговых, финансово-кредитных и других экономических мер»[1201].

Одним из первых этот путь предложил видный экономист, министр торговли и промышленности Временного правительства С. Прокопович, который еще в 1926 г. отмечал, что «проблема привлечения новых капиталов в промышленность становится центральной проблемой хозяйственной политики советской власти»[1202]. Советской власти, — указывал Прокопович, — придется «пойти на дальнейшие уступки, которые способны были бы привлечь иностранные капиталы: дать простор частнохозяйственной инициативе, утвердить право частной собственности, заменить ряженых капиталистов настоящими и т. д.»[1203].

Еще в 1918 году проект Всероссийского союза инженеров констатировал, что «та власть, которая в Октябре взяла на свои плечи все хозяйственное строительство, бессильна в этом строительстве, что Советы не слушаются распоряжений власти, что ВСНХ не имеет никакой деловой программы, что вся проектировка национализации промышленности построена на песке, что она подрывает предприимчивость, лишает возможности притока иностранного капитала… Под этим документом подписаны имена, которые являются историческими…, здесь есть подписи профессоров Кирша и Гриневецкого, а ведь мы имеем в Москве громадный Теплотехнический институт имени Гриневецкого и Кирша»[1204].

Либеральный путь развития в 1918 г. предложил один из лидеров либеральной деловой среды и февральской революции А. Бубликов, который приходил к выводу, что «вне помощи какого-то иностранного капитала для России спасения нет»[1205]. «Привлечение иностранного капитала, — подтверждал в августе 1918 г. В. Гриневецкий, — должно стать основной задачей экономического возрождения и развития России»[1206].

Причина этого заключается в том, пояснял Гриневецкий, что при послевоенном восстановлении экономики, «по весьма скромным расчетам, общая потребность вливания капиталов в добычу сырье, в промышленность и в транспорт, не может быть оценена ниже 15–20 млрд рублей золотом в период 10–12 лет. Между тем в последние довоенные годы капиталообразующая способность всей России оценивалась около 1 млрд в год, а ныне… после военно-революционной разрухи она должна быть значительно, вдвое или вторе понижена»[1207]. Как следствие, вновь и вновь повторял Гриневецкий: «необходимым условием экономического возрождения России и восстановления ее промышленности является громадный приток иностранного капитала»[1208].

Единственный «здоровый» способ получения необходимого капитала Бубликов находил в немедленной продаже союзникам «всего имущества России, которое только может быть ею продано, как то банков, фабрик, заводов, залежей ископаемых, земель, поддающихся ирригации, лесов. Этим способом Россия на чисто коммерческих, а, следовательно, здоровых и прочных основаниях получит валюту…»[1209].

Правда полученная валюта большей частью должна была сразу уйти к тем же союзникам, на покрытие внешнего долга России. В виду падения курса рубля российские активы достались бы иностранным покупателям за бесценок, (даже по курсу сентября-октября 1917 г. в 2–3 раза, а начала 1918 г. в 4–5 раз дешевле), чем до войны[1210].

«Если считать рубль обесцененным наполовину, — пояснял З. Каценеленбаум в начале осени 1917 г., — то долг, по которому нам придется платить в иностранной валюте, надо оценивать в 24 млрд рублей»[1211]. Стоимость внешнего долга России, по текущему курсу конца 1917 — начала 1918 гг., в 2–3 раза превышала: величину капиталов вложенных во всю русскую промышленность и торговлю, в акционерной форме (5 млрд. руб.) + стоимость основных капиталов всех русских банков вместе взятых (1 млрд. руб.) + стоимость всей русской железнодорожной сети (9 млрд. рублей)[1212].

То, что вырученных от распродажи всего материального национального богатства страны средств, даже при абсолютной честности и пуританском аскетизме правящих и деловых классов России, на восстановление и развитие все равно не хватит, понимал и сам Бубликов, и поэтому предлагал продавать даром не только национальные активы, но и труд: после войны «безработица неизбежна колоссальная… и понижение цен на рабочие руки…», что создает условия для привлечения иностранного капитала. «Я уже слышу, — восклицал Бубликов, — возражение, так значит распродажа России иностранцам? — Пора бы в двадцатом столетии бросить это затасканное словечко из ультранационалистического лексикона»[1213]. Наши англо-американские и французские союзники, успокаивали в один голос Бубликов и Гриневецкий, «являются естественными друзьями развития наших производительных сил и нашей промышленности»[1214].

Освоение природных богатств России Гриневецкий предлагал осуществлять за счет широкого привлечения иностранного капитала в концессионной форме, что «встретит… много широких предложений»[1215]. Однако при концессионной форме, предупреждал Гриневецкий, «государство должно обладать большой устойчивостью, чтобы сохранить свои права… Чрезмерная поспешность в раздаче таких концессий… была бы преступлением со стороны всякого правительства России, в каких бы трудных условиях оно не находилось»[1216].

Российская либеральная интеллигенция предлагала самые передовые и прогрессивные идеи спасения России, но как их реализовать на практике? — Она об этом даже не задумывалась. Яркий представитель этих кругов И. Бунин объяснял причины этого, общего для всего российского либерального движения явления, какой-то старой русской болезнью: «это томление, эта скука, эта разбалованность — вечная надежда, что придет какая-то лягушка с волшебным кольцом и все за тебя сделает…»[1217]. Видный политэкономист С. Булгаков объяснял неспособность либеральной интеллигенции к практической деятельности ее «примитивной некультурностью, отсутствием воспитания в культуре понимаемой, как трудовой созидательный процесс»[1218].

О том, что ожидало Россию в случае реализации либеральных идей, предупреждал сам Гриневецкий, который указывал на «влияние коренных изменений внешних торговых отношений, в которых обессиленной России суждено быть не столько субъектом, сколько объектом направляемой извне политики»