Она открыла глаза. В душе вспыхнул такой гнев, что она сразу поняла — он таился там давно и только ждал удобного предлога. Сердиться оказалось проще, чем страдать от боли и безнадежности.

Она рывком отстранилась от него и схватила свой ридикюль, оставленный на противоположном сиденье. Даме полагалось носить с собой только носовой платок, нюхательную соль и флакончик духов. Нелл сунула руку в ридикюль в поисках монет, которые Саймон со смехом вручил ей в качестве выигрыша, когда они играли в бильярд на символическую ставку. Не глядя на мужа, она открыла окно кареты и высунула руку с монетами.

Рядом с каретой стояла седая нищенка, ее лицо было изборождено глубокими морщинами от времени и многочисленных забот. Выношенная до дыр шаль лежала на ее согбенных плечах. Она протянула за монетами дрожащую мозолистую ладонь.

Потом экипаж тронулся, и нищенка скрылась из виду.

Нелл снова села, но теперь уже на противоположное сиденье, где лежал ее ридикюль. Саймон с удивлением смотрел на нее, словно пораженный каким‑то открытием.

— Ты носишь с собой мелкие монеты? — спросил он.

«Да, а еще я тоже выпрашивала их у проезжающих в каретах так же, как эта несчастная нищенка, — подумала она. — И шарила в грязи в поисках монетки, брошенной из окна красивой женской рукой». Прежде чем начать воровать, она действительно занималась попрошайничеством. «И теперь я никогда не выйду из дома без мелочи, чтобы было что подать нищим».

Он многого не знает о ней и никогда не узнает, потому что она никогда не расскажет ему обо всем.

Кроме того, ей нечему его научить. Ее знания никогда не пригодятся ему. Скажем, она знала, как подольше прожить на один шиллинг или как растянуть на несколько дней маленькую кастрюльку супа. Как с помощью горящей свечки заплавить дырку в подошве. Когда лучше приходить в мясную лавку, чтобы купить обрезки подешевле. И прочее в том же духе.

— Да, ношу и не стыжусь этого! — с вызовом ответила Нелл.

— Ты вовсе не должна ничего стыдиться! — горячо подхватил Саймон, наклоняясь к ней. — Кэтрин Обен всего лишь глупый испорченный ребенок. Виконтесса — пустая кокетка. Их мнение не значит ровным счетом ничего.

— Знаю, — попыталась улыбнуться Нелл.

Ей хотелось, чтобы он не замечал в ней ни слабости, ни страха, потому что в противном случае он бы иначе к ней относился. Сейчас он смотрел на нее так ласково, так заботливо. И это ей очень нравилось.

— Что тебя гнетет? — спросил он. В его голосе слышалось разочарование, и Нелл понимала, что это от бессилия помочь ей.

— Я никогда не стану своей в твоем мире, Саймон, — осторожно ответила она со всей откровенностью, на какую была в этот момент способна. — Этого не произойдет и через двадцать лет. И через сорок.

Несмотря на то что она уже несколько недель ела досыта, к тому же очень вкусно, в ней жила память о голодных годах. Поэтому она никогда не сможет воспринимать благополучие как должное, а ведь именно так относился к нему Саймон и такие, как он.

— Но в мире, который ты называешь моим, никто не чувствует себя своим. Они все смотрят друг на друга, опасаясь, что кто‑то будет над ними смеяться. Если в гостиной раздается смех, они думают, не над ними ли смеются? Не они ли предмет чужих насмешек?

Нелл закусила губу. Он думал, что она боится осуждения со стороны высшего света. Ему и в голову не приходило, что она боится собственной нехватки знаний и воспитания.

— Рядом с тобой люди чувствуют себя совсем не так, как ты говоришь. Им с тобой хорошо, они такие, какие есть.

— Но никогда полностью, всегда не до конца. В этом мире никто и никогда не может быть собой до конца. Вечно есть какие‑то претензии, притворство…

Его слова напомнили ей о загадке выступления шведского пианиста на вечере у Аллентонов.

— Так вот почему ты не поставил свое имя под собственным фортепианным сочинением? Ты хочешь, чтобы никто не знал о твоем авторстве, потому что боишься насмешек?

— Ничего я не боюсь, — нахмурился Саймон. — Я уже говорил тебе, что не ищу одобрения кого бы то ни было. Во всяком случае, не в этих кругах.

— Тебе не кажется, что ты вполне заслуживаешь похвалы за свою музыку?

— Может, и так. Для меня это ничего не значит.

Она посмотрела на свои руки. В такие минуты, как сейчас, она особенно остро чувствовала пропасть между ними. Он говорил о своем безразличии к общественному мнению как о сознательно выбранном стиле поведения, в то время как она отлично знала, что такой роскошью, как безразличие к мнению окружающих, могут наслаждаться лишь немногие богачи и аристократы. Когда она сама просила милостыню у дороги, каприз какой‑нибудь блестящей светской дамы значил для нее все на свете!

Нетерпеливо фыркнув, Саймон пересел на сиденье рядом с Нелл. Взяв ее лицо обеими руками, он пристально посмотрел ей в глаза.

— Рассказывай, — сказал он.

Она молчала. Он был для нее средоточием всех ее мыслимых и немыслимых мечтаний.

— Я не могу тебе этого объяснить, — выдавила она наконец, с трудом сглотнув подступивший к горлу ком.

— Можешь, — возразил он. — Если дело не в Кэтрин… тогда тебя взволновала несправедливость? Я имею в виду ту нищенку у дороги. Но теперь в твоей власти многое изменить. Ты же сама это понимаешь.

Он говорил так серьезно, так старался разобраться в ее мыслях, понять ее.

— И в этом тоже, — прошептала она.

Она никак не могла признаться, что главной причиной пожирающей ее тревоги был он сам. Вернее, боль в сердце.

Впрочем, это была сладкая боль. Теперь ей было забавно вспоминать, как она поверила во все, что он лгал ей о себе. Дескать, неудачник, заботящийся только о своем кошельке. Но очень скоро она поняла, что это далеко не так.

Саймон оказался добрым, невероятно умным, с великолепным чувством юмора и, хоть он не признался бы в этом и под дулом пистолета, очень тонко чувствующим. На самом деле ему было не все равно, что о нем думают окружающие. Иначе он бы так не старался скрыть свое истинное лицо — и свою музыку — от всего мира.

— Ты очень хороший человек, — произнесла Нелл. — Ты это знаешь?

Он не совсем правильно понял ее, решив, что она говорит о социальной несправедливости.

— Ты права насчет нищеты, — произнес Саймон. — Это действительно должно волновать всех нас. Эти благотворительные организации, которые в действительности ничего не делают, — их надо заставить работать по‑другому. И ты это сможешь. Ведь теперь очень многое будет в твоей власти.

Нелл не сдержала улыбки, услышав эти слова.

— Вот так‑то лучше, — обрадовался Саймон.

— Да, — шепотом согласилась она.

Потом притянула к себе его голову и нежно поцеловала. Он тут же ответил на ее поцелуй, прижав к спинке сиденья. Его сильные руки обняли ее, и ее страхи стали таять, словно ночные кошмары при свете дня. Его смелые ласки и крепкие объятия словно говорили ей — ты моя и всегда будешь моей.