как он стоял, обескураженный и послушный, словно лишенный своих интеллектуальных доспехов, которые сделались вдруг до смешного ненужными, как средневековые латы и щит…

— Боишься меня? — насмешливо-ласковым шепотом спросила она. — Боишься, что это нас выбьет из графика подготовки?

На обворожительное это издевательство он не ответил, он целовал ее жадно, он хотел целовать ее всю, и она слабела уже. Впервые можно было хотя бы с самим собой не хитрить, не играть в прятки! Вдруг, посреди этих сладких вольностей, он оторвался, как забулдыга от вина, — чтобы задать вопрос:

— Катя… А могу я узнать про того матроса? С которым ты в витрине фотосалона?

У нее расширились зрачки.

— Ну Инночка… Неужели выставила? — Она скрипнула зубами. — Жень, ты не бери в голову! Я зашла к подруге, она там работает. И был там матросик, он догуливал свои десять суток отпуска. И хотелось ему козырнуть на корабле, что есть у него девушка или даже невеста… Ну и попросил. А мне жалко? Да на здоровьичко! Но одно дело — перед чужими моряками, и совсем другое — на главной улице своего местожительства, правда же? Утром я или витрину им разобью, или они снимут, я не попрошу, я потребую!.. Иди сюда. — Она усадила его на топчан. — Ну? Хорошо все объяснилось? Про матросов нет вопросов? А теперь поцелуй меня…

Его уже не требовалось просить дважды, хотя и был он неловок. Потом она откинулась, давая себе передышку, и засмеялась:

— А все-таки видно: у вас на философском это не проходили!

— Не надо так, — морщась, попросил он. — А то я подумаю, что тебе еще в седьмом классе легко давался этот предмет…

Влажно блестя глазами (под правым все отчетливее лиловел фонарь!), она дразнила его:

— В седьмом? Дай вспомнить… В отличниках не были, нет. Но интересовались, конечно… Поэтому и смогли в конце концов заинтересовать такого редкого типа! Тебя же надо под стеклом держать! В одном экземпляре. Ты ж один такой! Я, может, искала как раз такого… серьезного… образованного… целеустремленного до ужаса… всегда выбритого хорошо… Вот только мускулы, наверно, жиденькие… — Она пощупала и удивилась. — Слушай-ка, нет! Очень даже наоборот! Жень, а с чего это они такие у тебя?

— От костылей. Три года как-никак. Вес тела принимаешь на руки полностью.

Краткая пауза… После нее Катя объявила:

— Скажи своей бабушке, что мне все это годится! Или нет, пока не говори… Сильно она напугается, как думаешь? Хотя сначала-то все они пугаются, это нормально… Жень, а знаешь, в первые дни знакомства я про тебя решила, что ты «пиджак»! Это у шоферов есть такое слово.

— Да? А к тебе оно как попало?

— А я ведь шоферская дочка. Только папаня от нас газанул и растворился в синей дымке! Давно уж: еще главного корпуса не было у вашего Дома… Но это я отвлекаюсь. Про что говорили?

— Про то, как я был «пиджаком».

— Ага! Фирменным! Обожди… ты как в первый раз появился тут? С каким-то ребенком, что ли?

— Да. А во второй — пришел узнать, не здесь ли солнечные очки оставил…

— Во! Я говорю: «Нет, ищите где-нибудь еще». А ты: «Спасибо, спасибо, извините» — и улыбаешься так, как будто и очки свои вернул, и к ним еще большую конфету дали! Тогда я в мыслях и прозвала тебя «пиджаком»… На, кстати, забери… а то я все забываю.

И она достала из тумбочки его затемненные очки.

— Как? — изумился он. — Ты же тогда сказала…

— Ну да, да, хотела прикарманить, — спокойно улыбалась Катя. — Что упало, то пропало! И нечего так смотреть… Говорю же: ты был для меня не ты, а «пиджак», посторонний московский фраер! Которые бывают хорошими, поскольку это им самим хорошо… Видишь, честно же говорю.

Он тер себе лоб, он не смотрел ей в глаза; эта запоздалая честность была тяжеловата ему… И нужные слова не приходили.

— Слушай, Катя… что тут сидеть? Лучше подышать выйти…

— Ой, ой, задохнулся он! — скривила она губы. — Что, глупо сделала, лучше было бы совсем без отдачи? Теперь будешь бояться за свои часы, бумажник… да?

— Перестань!

— Да, Женечка, вот на какую ты напоролся… А все — биография… Бабушки такой у меня, конечно, не было… И не записана я в Ленинскую библиотеку… А от осины не родятся апельсины — это факт, народная мудрость! А ты решил: нет, дай-ка я мичуринцем буду, сделаю осине апельсиновую прививку! Что, что ты мне руку сжимаешь? Неправильно говорю? Говорю все как есть…

И она запела, смеясь, но уже и плача: «Как бы мне, осине, к апельсину перебраться?! Я б тогда не стала гнуться и качаться!»

— Катя, ну не кривляйся… не надо! — просил он.

— Вот примерно такая я артистка! Так себе, да? — Она перевела дух, потом округлила глаза и сунула пальчик в рот, с тем самым выражением, с каким просила угостить ее в баре. — Жень, а по правде, ну совсем кроме шуток: нельзя так сделать, чтобы, кроме твоей бабули, никому не показываться?

— Не понял… Здесь или там? Там даже Константин Сергеевич не решал бы один, там комиссия…

— Ну ладно, пусть. Но бабуленькин голос — он главный? Заступится она или нет?! Только не финти!

— Да за что заступаться? Она же сама этого не знает, пока ты тянешь с показом!.. Я ж предупреждал, Катя: это не моя компетенция…

Катя грустно шмыгнула носом:

— Понятно… Юный мичуринец притомился: возни с этой осиной многовато… Кофе хочешь аэрофлотское?

Он покачал головой. Кончилась одна сторона пластинки; он хотел спросить, надо ли перевернуть, но обнаружил, что Кати нет в помещении.

Она брела к морю.

* * *

Было темно, в Доме имени Неждановой наверняка уже был отбой.

Катя сидела в луче своего прожектора на борту той самой лодки, из которой выдворяла когда-то Женю суровым распоряжением в мегафон… Теперь он приблизился и был не менее суров, чем она тогда:

— Я все понял, Катя. По крайней мере, понял свою роль при тебе. Я — средство доставки.

— Чего-чего? Ой, ты, главное, не придумывай лишнего, и так все трудно… Вот хочешь правду, если на то пошло? Всю-всю? И даже про того матроса? Да, он был мой жених… Наврала я…

— Не надо, — перебил он непреклонно. — Главное, чтоб ты сама различала, что — правда, что — нет…

— Жень, я знаю одно: ты мне пристегнул крылышки! Не обидно тебе, если они обратно отвалятся?

— Да какие, к черту, крылышки! Созналась же ты, проговорилась, что театр, актерство — совсем не твоя