Индийский твой пуссер из хэбэ — не здесь у тебя? Нет? А, черт… О, короткий халатик! Еще лучше даже. Надевала при нем?

— Один раз. Да он не особо внимание обращает…

— А ты сама обрати!

Попутно они делали уборку.

— Что еще? Кофе растворимый есть?

— Мне аэрофлотского достали, тридцать пакетиков.

— Я возьму десяточек. Потому — заработала. Или нет? — Инка зажгла свечи. Катя приготовила кофейные пакетики.

— Вот, забирай… — Поцеловала подругу. — И уходи, Инночка. А то он застесняется, ты не знаешь его.

— Да ну? Я думала, в Москве не осталось уже стеснительных…

24

— Можно, входи, — сказала Катя и опустила звукосниматель на долгоиграющий диск. Женю встретила песня «Чао, бомбино, сори». Он щурился, улыбался, вдыхал запах свечей и духов. (Прежде Катя не так щедро ими пользовалась… Разлила случайно? Он не решился прямо спросить.)

— Добрый вечер. У тебя случилось что-нибудь?

— Нет, нормально все… Только я не все прочитала, что ты велел, мне мой сменщик веслом заехал по носу, случайно… Ну и в голове после этого вроде как смеркается… Садись.

— Что, и сейчас больно?

— Нет-нет. Если хочешь, можем позаниматься для начала… А потом отдохнем.

Он рассмеялся.

— Что я смешного сказала?

— «Если хочешь»! Ну, допустим, хочу. Только хватит моих монологов — сегодня твоя очередь поговорить. Могла бы?

Вместо ответа Катя стала быстро листать книжку, нашла нужную страницу и подала Жене, ткнув пальцем:

— Вот отсюда… Начинать?

Он кивнул, и она приступила «с выражением»:

— Станиславский. Годы жизни и деятельности: одна тысяча восемьсот шестьдесят третий — одна тысяча девятьсот тридцать восьмой. Первая фамилия его — Алексеев. Происходил из купцов, но к купеческим занятиям имел равнодушие. Он мог все богатство отдать за театр. Вместе со своим другом Владимиром Ивановичем он открыл новый способ игры для всех артистов, не только нашей страны, но сначала, конечно, нашей. Ему хотелось, чтобы зрители верили, как дети, и даже не понимали: где это они очутились… и чтоб сами артисты думали, что это не выступление, а жизнь. Раньше они думали, что выучить роль, загримироваться и надеть костюм того человека — это уже все, а Станиславский учил, что — нет, он им кричал: «Не верю!», и они начинали снова, а он опять не верил, и они, уже народные и заслуженные, все нервы себе изматывали, а все-таки не получалось, как ему надо, и тогда он выходил сам и показывал. Показывал он гениально, все восхищались. Как он показывал, так никто не мог, но искренности у них становилось уже намного больше, и тогда сам Станиславский смеялся, как ребенок в пенсне, — от радости, что похоже на жизнь… Он сделал свою первую постановку про царя Федора… — Она вдруг остановилась с разгона, чтобы спросить: — Жень, я вот только не поняла: это была опера?

— Как опера?! — Только что Женин взгляд был веселым, а тут омрачился. — Где опера? В Московском художественном? Ты сама — как тот зритель, не понимающий, куда он попал…

— Я же сказала: веслом меня шарахнули! Все, вспомнила, это я с «Борисом Годуновым» спутала. И потом, в опере никогда не будет так правдоподобно, как в жизни — да? И еще в оперетте. А по мне — так это лучше, что не похоже… Уважаешь оперетту?

— Разве что издали. Не бывал.

— Как? Ни разочка?

— Нет.

— Значит, в первый раз пойдем вместе! Когда я в Москву приеду. Насчет билетов, я думаю, твоей бабуле отказа не бывает?

Он сделал неопределенный жест, означающий, что за бабкино всемогущество он не ручается, иногда оно срабатывает, иногда нет…

— Тебя такой свет не раздражает?

— Нет.

— А теперь мы книжки все закроем… отложим… и немного развеемся. После травмы надо мою бедную головку поберечь. Как тебе мой халатик?

Она прошлась перед своим учителем и покружилась.

— Нравится…

— Представляешь, он мне задаром достался! На вашем восьмом этаже жила супруга какого-то режиссера или дирижера, я точно не знаю, но ко мне она относилась замечательно. Это позапрошлое лето. И вот ей уезжать, а перед этим халатик был на балконе сутки или двое. Ну и, конечно, на нем голуби отметились. Так она побрезговала его брать в таком виде! А стирать уже было некогда. И подарила! Смешные люди… Такая фирма, а ей, видишь ли, от голубей противно… Голубь же — не корова! Теперь даже точечки не найдешь… а запах ее духов, странное дело, еще слышно…

Он покрутил головой и встал.

— Катя-Катя… Вот ты говорила, что тебе надо уехать отсюда… Необходимо, согласен. Чем скорей, тем лучше. Нельзя тебе жить в постоянном контакте с этим актерским домом…

— Это почему же? Если я сама в артистки наладилась?

— Нет, Катя, нет! — Он стиснул ладонями виски: некоторые ее словечки казались ему нестерпимыми. — Ты видишь малую часть их жизни, одну двенадцатую! Люди в отпуске, все их установки — нестрогие, расслабленные… от столовой до кино, от пляжа до бара… Мне неприятно тебя пилить, да и права у меня нет такого, и все же… Пойми, нельзя тебе на это равняться… и довольствоваться обносками из этого дома!

Она оскорбилась:

— Да новый совсем халатик! «Обносками»! А в баре я за неделю два раза была, из них один раз с тобой — много?

Он встал, прошелся. По-прежнему пела Мирей Матье.

— Ну хорошо, пили́ дальше, говори уж все, — разрешила Катя. — Басню никак не выучу — да? Увиливаю от твоей бабушки… Жень, я полы ей помою с удовольствием, сколько надо — столько раз и помою, это мне легче, чем пять минут экзаменоваться…

— Интересно, — прищурился он. — И как же поверить после этого, что ты с детства мечтала о театре? Что нет для тебя другой судьбы?

— Ругай-ругай, все правильно, — вздохнула Катя.

— Катя, а если б тут был дом не актеров, а журналистов, допустим? Планы были бы уже другие?

— Ну да, да, легкомысленная я! — жалко улыбнулась она. — Тогда я говорила бы, что с детства обожала писать заметки…

Он даже свистнул.

— Бесподобно! Послушай, но я-то ведь серьезно отнесся! Ксеня смеется, что я стал соковыжималкой, добывающей для тебя квинтэссенцию из всех этих книг… Нет, Катя, это не легкомыслие уже. Это вероломство!

— Ругай, еще ругай! Это у тебя от неравнодушного отношения, да?

Не видела она, не понимала, какой кислой показалась ему только что добытая «квинтэссенция»…

— Только не думай, что я неблагодарная какая-то…

Она вошла в освещенный круг, где стоял он. Возникший на стенке «театр теней» показал, как она поцеловала его несколько раз, поднявшись на цыпочки. И