Сюда только эхо доносится; малейшее эхо из прошлого оглушает… надо сидеть, все время зажавшись, «эхи» эти постоянно и внезапно налетают. Устал очень, очень устал…

— Marine! — молодежь возвращается с вечеринки, парень то и дело обращается к некой Marine. Еле сдержался, чтобы не оглянуться.

В метро раскрыл бесплатную газету — рекламка: выставка манги и рисунок в Маринкином стиле — парнишка с глазами на пол-лица.

Еще эхо: позолоченная картонная корона из “galette des rois”, пирога, который на День святой Епифании едят. Попадается тебе кусок с «бобом» — корона твоя. Маринка надела ее, села враскоряку: «Ква-а-а!» — изображая царевну-лягушку. Она такую лягуху на кафель в ванной перевела, обнаружив в бумагах, из Алма-Аты приехавших (тоже эхо — но из детства). Бросил корону в мусорку. Дома и без того призраки.

Мадам Бюиссон, хозяйка «Акации», сказала: «Захочешь — возвращайся. — И добавила: — Могу выдать бумагу, что живешь у меня. Вопросы с видом на жительство лучше решать в парижской префектуре». Марина-то ездила в Бобиньи, в префектуру своего девяносто третьего департамента, который, как известно, филиал Африки. Очереди там огромные — иные отважные в четыре утра приходят, чтобы в восемь первыми прорваться, — и персонал неласковый. Поблагодарила мадам, и тут скайп замигал. Денис сообщил, что вещи собрал, ходит — через коробки перешагивает. Мол, поскорее забери свое барахло. Ответила:

«Надеюсь, ты не очень напрягся».

«Не очень».

Это, видать, такая злобная акция. И все-таки спросила:

«Ну ты как?»

«Да с переменками. Цирк. То полежу, то посижу».

Помолчали. Пришло:

«Я тебя отпустил. Больше мучить каждый день не буду».

Стало жаль его. Отстучала:

«Корто, счастья сегодня нет, а завтра есть. Как и любовь».

«О моем счастье пока забудем. Прикроем Корто одеялком, пускай скулит. Рано или поздно жрать захочет — вылезет. — Помолчал. — Что до “любви”… мне надо любить кого-нибудь, пусть на поверхности оно выглядит, как будто я только пузыри пускаю. Для той, которая согласится на этот мизер, я не пожалею что угодно, если встанет вопрос оставить или потерять».

«Я была согласна на мизер…»

«Ты жила в своих картинках, потому и выносила меня».

Он казался сейчас таким мягким.

«Почему ты молчал? Я никогда не знала, что у тебя внутри…»

«Я не владею столь богатой лексикой, как вы, мадам, чтобы внятно излагать свои экзистенциальные терзания. Да и вряд ли это “внутреннее” поймут, как хотелось бы. Но теперь я иногда стану выносить его на публичное обозрение, мне оно больше не нужно».

Доверительные беседы водит — а ведь заявил Ксеньке: «Пускай твоя Марина в Россию едет. Там полно работы, а тут она в отеле будет до пенсии куковать. И добавил: — Макаронник при желании вернет ее и женится. Повторят подвиг Тристана и Изольды».

«Денис, что тебе стоит продлить мне “сежурку” на год?»

«У меня холодно, и последние дрова в ваш семейный очаг я бросать не собираюсь».

Люди расстаются, потому что вместе не получается. Почему не остаться близкими?

«Хочешь насолить мне? Или Ноэлю?»

«При чем тут вы? Я не намерен жить один. Мне требуется живое существо рядом хотя бы время от времени. Кому я с женой нужен?»

«Никак опять брачеваться надумал?»

«Именно».

Ноэль заглянул:

— Пойдешь обедать? У меня новость.

Как расписались, кричал на всех углах — это только из-за бумаг! Едва в обморок не хлопнулся, когда его отец по телефону привет жене передал.

«Денис, какой ты вдруг браколюбивый стал. Жертву наметил?»

«Успею, пока с тобой судиться буду. Нас не всех одарило, как тебя, в низших кастах все происходит более низменно. Без больших страстей обойдусь».

Глупость: надеялась, что он против всех шерсть дыбит, а ее не тронет. Смешно.

«Да, предупреждай, когда вещи надумаешь забирать, чтобы я дома был. А то мало ли что прихватишь».

«Злой ты».

«Все, что меня не убивает, делает меня еще злее».

«Куда ж злее. Лучше б убило…»

Закрыла ноутбук. Ноэль уже ждал.

Аннагуль поражалась наивности французов — слушали, развесив уши, про режим Туркменбаши и преследование инакомыслящих. Оставалось ждать — дадут статус беженки, рассиропившись, или выдворят. Должны бы дать — гражданство у нее двойное, а для Отца Туркменского Народа это инакомыслие. Другой вопрос, при чем тут Франция. Наплела, что и в России преследуют. Пока ждешь решения, работать права нет, а жить-то надо. Дала объявление об уроках фортепьяно, пошли звонки. И нарисовалась эта мадам из Везинэ, пригорода для богатеньких, — хочет освежить музыкальные знания, лет сорок как протухшие. Бабки девать, видимо, некуда. Правда, она как цену услышала, обороты сбавила, пришлось мягко ввернуть: «Вы на пенсии? Тогда другое дело… Договоримся, я же не монстр…»

Это было ее козырной картой: голос. Низкий, текущий, теплый. Сирена, называл ее Антон. Собирались с ним в Америку, но застряли тут. Антон, на девять лет моложе, в России давно ходил бы на сторону, но в чужом краю без языка, работы и вида на жительство не разгуляешься. А впрочем, она была красивой в свои тридцать семь, и Антон гордился ею. Может, как скаковой лошадью, но гордился.

Познакомились за год до отъезда. Антон показался подходящей кандидатурой в компаньоны для побега: с образованием, по-английски может объясниться. А она даже на туркменском не говорила.

Ко времени знакомства с Ноэлем Аннагуль уже не волновало, оставят Антона во Франции или нет. От него было мало пользы, он без конца ревновал и абсолютно деморализовался — язык не учил, ныл, что скоро депортируют. И правда, подстраховаться следовало.

Едучи в Везинэ на первое занятие, она клялась себе, что больше в такую даль не потащится, меломанов и в Париже довольно. Но когда мадам провела ее в гостиную, где стоял рояль в окружении старинной мебели (бронзовые подсвечники на стенах), все в душе перевернулось. Встала на пороге, и внутри — землетрясение. Никогда она в Туркмении так не жила. А здесь вообще конуру дали — занюханный социальный отель на окраине, четверть часа пехом от станции “Marx Dormoy”: комната с крашеными стенами и видом на помойку. «С бабкой надо дружить», — подумала Аннагуль и улыбнулась:

— Первое занятие бесплатно. Только дорогу оплатите.

— Мадам воспротивилась, но порыв оценила.

Бывает же такое. У мадам оказался сын, ей, Аннагуль, ровесник, — неженатый, хозяин фирмы, к музыке неравнодушный. Но у родителей его не застанешь — Аннагуль ездила к мадам уже два месяца, раз в неделю, а дома околачивалась только его сестрица, взаимная непереносимость наступила мгновенно.