Старый альбом. Двое молодых-счастливых, все время за руку. Елисейские Поля тех лет. Длинный барак («Завод моего мужа!»). Щекастый «ситроен “2 chevaux”» с круглыми фарами, с дворниками врастопырку, перед ним девочка, растерявшая половину молочных зубов, симпатяшка.

— Это Мари.

Мари, уехавшая в Мексику счастья и вдохновения искать.

— Я смотрела ей вслед и печенками чуяла: больше не увижу. Ошиблась… увидела — когда гроб доставили.

— Почему вы ее не удержали?!

— А разве можно кого-либо удержать?

Ходики тикали, показывали полночь. Мсье Дель Анна давно спать ушел.

— Вот тебя, Марина, тоже ведь не удержать было…

Пробный камушек: из Ноэля ведь слова не вытянешь. И Марина все рассказала. Даже о проблеме с видом на жительство: когда только новый брак спасет, но почему бы не расписаться — такая любовь. Мадам Дель Анна пожала плечами: «Вы так мало знакомы! А Ноэль, думаю, уже не женится».

— Тогда я уеду в Россию, и он меня больше не увидит, — Марина почувствовала раздражение. То ли оттого, что ее отношения были банально восприняты, то ли от плеснувшего: «А если и правда?»

В два часа ночи разошлись. Марина еще порисовать собиралась.

Стоишь на крыльце, поздно, прохладно — кутаешься в мамину шаль, а он поднимается по лестнице. После трех дней разлуки.

Ожидание. Его мама вытаскивает из холодильника ветчину и сыр, отец вопросы по работе задает. Короткие взгляды, ожидание. Но торопиться не надо — эти минуты едва ли не слаще…

И наконец — слияние: в тишине кухни — нет, идем вниз! — и падение радость, и его слова: «С тобой все иначе, чем с другими…» — и гордость, что смогла такого человека в себя влюбить, и мысль, что с Корто в постели было лучше.

— Окно горит…

Приехали в Нуази наобум: Денис к телефону не подходил. Видать, бежал свои восемь километров.

Последнее, что слышала от него: «Все, что меня не убивает, делает меня еще злее». Это было неделю назад. Надо думать, сейчас окончательно озверел.

— Я поднимусь.

Из Америки приехала Лорен. Франсуа перевозбудился: дочь полтора года не видел. Все ждал звонка, но она только на третий день нарисовалась. Возрадовался, позвал в дом, приказал еды наготовить.

Явилась — худосочная, отстраненная, высветленные патлы висят сосульками: «Здрассьте…» Ни традиционных поцелуйчиков, ни руки протянутой. Женька выбежала, но на второе «здрассьте» Лорен не расщедрилась. Обошла квартиру, оценила. Кота потискала. Стол был накрыт — подцепила деревянной шпажкой оливку: «Пап, давай в ресторане пообедаем?» И Франсуа, не мяукнув, вмиг оделся: «У нас тут есть неплохой…» — «Давай в Париж поедем, здесь у тебя деревня». — «Конечно, конечно…» Уходя выдавила: «До свидания, мадам», — и Женьке: «Пока». Женька прошептала: «Пока», но дверь уже захлопнулась.

Франсуа вернулся вечером, злобный. Видать, Лорен время не теряла, крутила ему хвост: не дай бог на русскую завещание написал, с папеньки станется.

И вышел один из тех бессмысленных рвущих сердце скандалов, когда он орал, и она орала на ломаном французском, и ревела, а Женька, осмелевшая в последнее время, вклинивалась: «Дядя Франсуа, не кричите на мою маму!» В такие дни Франсуа демонстративно отправлялся в спальню, и через четверть часа оттуда уже доносился храп, а она, Ксеня, принималась глотать успокоительные, запивая их мартини, и после шла будить храпуна, трясти его за плечи, орать и плакать.

Чертова жизнь.

Корто распахнул дверь. Смотрели друг на друга. Повернулся, пошел в квартиру.

— Всё здесь, — указал на коробки у окна. — До лифта донесу, а там пускай рагаццо забирает.

Стояла посреди комнаты, как завороженная. Все было таким родным. Хотя и что-то живое исчезло… оно, наверно, в коробках… милые мелочи… но некоторые не упаковал… картинки на стенах пускай остаются… Тора… Тила… Постучала пальцем по стеклу аквариума — Тила подплыла, ощерилась. Как обычно.

Все здесь было как обычно. Так привычно. Так уютно.

— Пошевеливайся, мне работать надо, — взял коробку, понес прочь из квартиры.

И что-то заломило внутри. Не хотелось уходить, и остаться — никак. Глянула в окно — серебристая «БМВ» у подъезда. Корто зашел с непроницаемым лицом, взял еще две коробки.

Если лечь на покрывало, то почувствуешь запах крашеной ткани. Отвернула уголок: белье сменил уже.

С этого места видно луну. И «Американку в Италии» удобно разглядывать.

В шкафу теперь у него каждая шмотка — на отдельной вешалке.

Хотела взять коробку — оттолкнул руку: тяжелые, «пускай макаронник хилые мышцы разрабатывает».

Курсировал туда-обратно молча. Села на кровать.

Пузатоногий столик завален бумагами. Там же осёл стоит. Осла забрать надо.

Забрать… забрать… Это ее дом. Как отсюда забирать что-то? Прошла в ванную, кинула в сумку мелочи с подставки у зеркала. Руки будто ватные. Корона исчезла.

На бордюре ванны — шампунь, индийский, на травах, с деревянной крышкой: купила недавно. Смотрела на этот темного стекла флакон, и вдруг показалось: никуда не уходила, сейчас пройду в комнату, заберусь на кровать: «Корто, будем кино сегодня смотреть?»

— Всё у лифта стоит.

Стоял в дверях, смотрел пустыми глазами. Села на край ванны, опустила руки.

Коробки в лифт кое-как втащила. Не хотела, чтобы Ноэль поднимался, мало ли.

Он ждал внизу, ахнул, когда двери лифта открылись:

— Многодетная семья переезжает! — задержался взглядом: — Он тебя… обидел?

Обидел ли, заявив: «Не рассиживайся в гостях»? Выскочила из ванной — не из-за чего тут реветь, — начала кидать в пакет все, что под руку попадалось: гирлянду, фигурку Лиса из «Маленького принца», куклу из Венеции, подсвечник гжель, одноухого осла, свинью мягкую, картинки посрывала — лысо-то как стало, но так ему и надо! Вышла и хлопнула дверью.

Пока Ноэль коробки в машину закидывал, вспомнила:

— Я забыла цаплю… Жестяную цаплю.

— Да бог с ней.

— Он ее выбросит… она мне так нравится… Я сейчас.

Поймал за руку:

— Не ходи туда. Не надо.

— Я быстро…

Она выскочила, как укушенная. Ключи не вернула — придется замок сменить.

В ванной карликовый цунами прошел. На подставке у зеркала валялись полупустой тюбик крема и клочок ваты — так в отеле оставляют ненужное. В комнате стены облысели — картинки свои она посрывала.