искази лица их обидой“{115}. Это ведь они осквернили и сожгли дом твой и монастырь матери твоей, и трупы рабов твоих»[526]. Перед нами драгоценное свидетельство чувств, испытанных нашим героем, и его мыслей.

В половцах летописец опознаёт один из нечестивых народов, перечисленных в «Откровении Мефодия Патарского», один из народов, которые должны рассеяться по лицу земли перед концом мира: «Вышли же они из пустыни Етривской между востоком и севером, вышло их 4 колена: торкмены и печенеги, торки, половцы. Мефодий же свидетельствует о них, что 8 колен пробежали, когда изрубил их Гедеон, да 8 их бежало в пустыню, а 4 он изрубил. ‹…› А Измаил родил 12 сыновей, от которых пошли торкмены, и печенеги, и торки, и куманы, то есть половцы, выходящие из пустыни. И после этих 8 колен, в конце века, выйдут заклепанные в горе Александром Македонским нечистые люди»[527]{116}.

С набегами диких степняков то чередовались, то совпадали бедствия доморощенные — княжеские распри. О вражде Святополка и Владимира Мономаха до 1097 года, когда киевский князь запятнал себя участием в ослеплении Василька Теребовльского, «Повесть временных лет» молчит — очевидно, ее попросту не было. Зато на Руси вновь объявился неугомонный Олег Святославич («Гориславич» «Слова о полку Игореве»). Собрав половецкую рать, он устремился из далекой Тмутаракани к отчему Чернигову, не по праву занятому Мономахом. Обложенный со всех сторон, Мономах был вынужден покинуть город, уйти в Переяславль — на отцовский, наследственный престол. Олег поступил благородно. Как вспоминал Владимир в «Поучении», «вышли мы в Борисов день (24 июля) из Чернигова и ехали сквозь полки половецкие, около 100 человек, считая детей и женщин. И половцы облизывались на нас точно волки, стоя у перевоза и на горах, Бог и святой Борис не выдали меня им на поживу, невредимы дошли мы до Переяславля»[528]. Князь объясняет спасение заступничеством святого Бориса. Но — если отрешиться от провиденциального объяснения — от гибели или плена Мономаха и его людей сохранило благородство Олега, не дозволившего половцам, жадным до легкой добычи, трогать маленький беззащитный отряд[529].

Старая распря между Владимиром и Олегом закончилась, и, казалось бы, наступил долгожданный мир. Но нет. В следующем, 1095 году Святополк и Владимир позвали «Гориславича» с собой на половцев, но черниговский князь не пошел. Тогда от него потребовали убить или выдать им Итларевича — сына половецкого посла Итларя, вероломно лишенного жизни Мономахом по совету дружины. Киевский и переяславский князья, несомненно, опасались мести со стороны Итларева отпрыска. Олег отверг все требования. Вероятно, как потому, что такое убийство было бы бесчестным, так и потому, что не хотел рвать давние союзнические связи со степняками, которые помогли ему вернуть отчий престол. «Олег же того не послушал, и стала между ними вражда», — лаконично сообщает летописец, возможно наш герой[530]. На следующий год Святополк и Владимир Мономах призвали Олега на совет с участием духовенства и горожан — заключить договор о мире: «Святополк и Владимир послали к Олегу с такими словами: „Приходи в Киев заключить с нами договор о Русской земле, перед епископами и перед игуменами и перед мужами отцов наших и перед горожанами, чтобы оборонить Русскую землю от поганых“. Олег же, исполнившись разума дерзкого и высокомерных слов, сказал так: „Не вместно меня судить епископу, или игуменам, или смердам“. И не захотел идти к братьям своим, послушав злых советников. Святополк же и Владимир сказали ему: „Это ты потому ни на поганых не ходишь, ни на совет к нам, что злоумышляешь против нас и поганым хочешь помогать, — пусть Бог рассудит нас“. И пошли Святополк и Владимир на Олега к Чернигову, Олег же бежал из Чернигова 3 мая, в субботу. Святополк же и Владимир погнались за ним, Олег же вбежал в Стародуб и затворился там. Святополк же и Владимир осадили его в городе, и бились осажденные из города, а те шли приступом на город, и раненых было много с обеих сторон. И была между ними брань лютая, и стояли осаждавшие около города 33 дня, и изнемогали люди в городе. И вышел Олег из города, прося мира, и дали ему мир, сказав так: „Иди к брату своему Давыду, и приходите в Киев, на стол отцов наших и дедов наших, ибо то старейший город в земле во всей, Киев; там вместно (так! — А. Р.) собраться и договор заключить“. Олег же обещал это сделать, и на этом поцеловали крест»[531].

Для Олега вновь настало время скитаний. Князь-изгой отправился к брату Давыду в Смоленск, собрал войска и двинулся к далекому Мурому, недавно захваченному сыном Мономаха Изяславом: рязано-муромские земли принадлежали когда-то Олегову отцу Святославу. Две рати встали одна против другой. Двоюродный дядя отправил к племяннику посольство, предлагая мир и прося уступить отчее владение. Изяслав, понадеявшийся на силу, отказался. «Олег же надеялся на правоту свою, что прав был в этом, и пошел к городу с воинами»[532], — заметил летописец, возможно Нестор[533]. В жестокой битве 6 сентября «Гориславич» одержал победу. Изяслав, который был Олеговым крестным сыном, погиб на поле боя. Остатки его войска разбежались по лесам. Но теперь уже Олега обуяла гордыня: он захватил Суздаль и Ростов — наследственные владения Мономаха. Летопись утверждает, что он зарился и на Новгород. Оттуда, с севера, навстречу ему выступил старший сын Владимира Мстислав. Всё повторилось, но в точности наоборот: Мономашич предложил смутьяну мир, обещая быть за него ходатаем перед отцом, буйный Олег отказался. И на сей раз победил правый, а виноватый потерпел неудачу. Это случилось уже в феврале 1097 года.

На пороге стояла большая война, теперь между Мономахом и Олегом. Но Владимир проявил мудрость и миролюбие. Он отправил злосчастному князю примирительное письмо. «Удивительно ли, что муж пал в бою? Так умирали лучшие из предков наших. Но не следовало ему зариться на чужое, ни меня в позор и в печаль вводить. Подучили ведь его паробки (слуги), чтобы себе что-нибудь добыть, а для него добились зла. И, если начнешь каяться перед Богом и ко мне отнесешься добросердечно, пошлешь посла своего или епископа, то письмо напишешь с обещанием (мира), тогда и волость получишь добром и наше сердце обратишь к себе, и лучше заживем мы, чем прежде: я тебе ни враг, ни мститель»[534]. Тревоги русских людей, среди которых, несомненно, был и Нестор, рассеялись.

Год 1097-й должен был стать и годом