продуманные. Война — это всегда катастрофа, а её свидетели — всегда инвалиды, все без исключения. Они сломаны навсегда, как сломан ты, как я, как Астраханцев, Рыкованов, хотя у него была другая война.

— Понятно, — проговорил я. — Хочешь в белых перчатках остаться? А знаешь, ты у нас такой спокойный, потому что сарматы стоят не под Катавом. Это всё далеко от тебя, да? А ты был на границе? Вот на самой границе за Троицком, где их уже видно? А в Бредах был? А что бы ты сказал, если бы они попёрли на дом, где твоя Танька, где Светка?

— Вот попёрли бы, тогда и узнали бы! А переезжать государственную границу чужой страны на танках утром 22 июня — примета плохая.

— Скотина же ты, Вадик, — проговори я. — Помнишь, как нас учили? Солдатам нельзя плевать в спины.

— Я не солдатам плюю, а вам, скотам! И не в спины, а в рожи ваши. Что, силой помериться хочешь? Давай! Давно хотел тебе в харю дать.

Он обхватил меня за шею, но душить не стал. Я выскользнул из его клещей. Алкоголь превратил меня в тряпичную куклу.

Мы надолго замолчали.

Вадик, Вадик… Тебя же не переспорить, потому что вся твоя аргументация укоренена в далёком прошлом, в прописных истинах, которые внушали нам с детства, и которые, оказалось, больше не работают. Что нам говорили? Лишь бы не было войны. А что получилось? Мы живём в мире, где войны случают каждый год, где одна война подавляет другую и только так возможно равновесие. Так стоит ли осуждать нас?

Вадик говорит не о войне, он всё время говорит о старой обиде, которую так и не смог пережить. Он ненавидит нас и всю спецоперацию лишь потому, что оказался по другую сторону жизненного водораздела. А я ещё помню время, когда он разгонял рабочие митинги в 2004 — тогда Рыкованов не казался ему врагом.

— Ладно, не выходит разговора, — сказал я и попытался встать.

Меня что-то рвануло вниз и уронило на перила. От удара по рёбрам дыхание свело, как от неспелой хурмы.

Вадик подхватил меня за локоть и заставил сесть. Я перестал сопротивляться.

— Ты не женился? — спросили он.

— После Вики-то? — переспросил я. Звуки вязли на разбухшем языке. — Не женился. Детей нет. Мать на Кавказ уехала. Собаки тоже не завёл. Были сожительницы, да сплыли. Страшно со мной. У меня же в башке стреляет.

— Ясно, — кивнул он. — Давай за Вику, не чокаясь.

Выпили. Летом 2002 года мы с Викой были у Вадика на годовщину его свадьбы. Она уже болела. Она была настолько бледной, что на лице проступили синие вены, но именно тогда она казалась мне особенно красивой, словно через маску обычного человеческого лица проступило потустороннее свечение, которое бывает только у детей. Её глаза горели тёмным блеском. В тот день я заразился странной надеждой, что всё обойдётся, и я смогу любить её ещё сильнее.

Вадик пихнул меня плечом:

— Тебя не Аргун сломал. Тебя её уход сломал. Что тут сказать? Справедливо? Ни в коем случае. Мог ты что-то сделать? Не мог. Ты, паразит, во многом виноват, но не в этом. И если бы ты это осознал, может быть, успокоился бы. И не было бы Астраханцева…

— Если бы да кабы… — повторил я. — А если бы не бахнула чёртова АЭС, мы бы жили в прекрасном городе, и никто бы не уезжал. А мы бы с тобой, два полковника, сидели бы сейчас в управлении МВД.

— Нет, — отозвался Вадик. — Дело не в чертовой АЭС, а нас самих. Что мы сделали? Отдали власть таким, как Рыкованов, потому что сами не хотели вникать и думать. Нам было так проще: пусть всё решают за нас…

— Так и решают. Рыкованов даёт работу огромному количеству людей, для которых альтернатива — стать наркоманами или преступниками. «Чезар» сегодня — это скелет всей области.

— Да-а, скелет, с грыжей и остеопорозом. Посмотри на себя: кем ты стал? Решалой? Холуём? А кем ты был там, в Аргуне? Я же помню: прибегает ко мне молодой оперативник, автомат через плечо, волосы дыбом — нелегальный нефтезавод нашёл! Глаза горят и чувство справедливости через край. Вот каким ты был! А теперь что? Даже Астраханцева завалить чисто не смог.

Он вдруг схватил меня за шею, сжал и заговорил в ухо:

— А знаешь, чёрт, как я тебя вычислил? Ты же всё так здорово спланировал: мопед заранее купил, гараж снял, отстояться дал. И маршрут просчитал, и грим наложил. А выдала тебя одна фраза, которую ты владельцу гаража сказал: «Не бурагозь, дядя, мы же свои». Я когда в протоколе допроса увидел это «не бурагозь», сразу тебя вспомнил, потому что только ты так и говорил. А остальное одно к одному легло. Вот так, Киря: сколько грима не накладывай, а от себя не уйдёшь.

Он резко ослабил хватку и оттолкнул меня. Я завалился к перилам.

— Бог с тобой, — проговорил он. — Надоело. Ты куда вообще собрался?

— Туда… — проворчал я. — Я всё доказать могу. Я не убивал.

Чёрный котёнок медленно шагал по перилам. Он замер, с восхищением глядя на огромную ночную моль, танцующую в свете фонаря.

Вадик встал, выгнул спину, и его поролоновый живот показался мне особенно огромным и почему-то прямоугольным, как его лицо.

— Вадик, — позвал я. — Я потом приеду и всё устрою… Тебя восстановят. Ты голова, Вадик.

Он скривил губы:

— Нет, Киря, я к ментам теперь близко не подойду. Я уже здесь приспособился. Лет до пятидесяти побатрачу, а потом внуками займусь.

— Батрачить… Что же хорошего? Да я же знаю ваши условия. Здоровье оставишь только.

— Оставлю, Кирюх, потому что здесь так принято, понял? Эти места создали люди терпеливые, через боль, через не хочу. Откуда здесь вот это всё взялось? «Железный век», берг-коллегии, война со шведами… Потом эвакуация заводов, потом опять война, сталинская индустриализация… Потом девяностые, нулевые, рыковановы… Тут только так и можно жить: терпеть. Зато смотри, какие места. Прелесть же!

— А ты подними бунт… — посоветовал я. — Может, тогда что-то изменится.