– Отчего же? – хихикнул Синюков. – В наши ворота-с – благонамеренного общества.

– Это вызов! – веско заявил Пятницкий и снова ударил по шарам. Один влетел в лузу, остальные раскатились, стукаясь друг о друга и о бортики стола. – Вам не кажется, господа, что мы сейчас похожи на эти вот шары? Один ударил по нам, мы и разлетелись кто куда. А надо бы собраться и ответить. – Обвел присутствующих внимательным взглядом и заключил – веско, даже пафосно: – Господа, наш верноподданнический долг – известить обо всем государя.

– Это, Андрей Васильевич, сделать сподручнее всего вам-с, – сказал Синюков. – Недаром шарик ваш в лузу влетел.

– Мой – в лузу, а остальные, выходит, по бортам? – нахмурился Пятницкий. – Почему же именно так, дражайший Антон Аристархович?

– А потому, Андрей Васильевич, что, ежели мы все, коллегиально-с, напишем – это будет форменный донос. Вы же – чиновник заслуженный, несправедливо обиженный, к вашим словам и отношение будет иное-с.

– Ладно тебе, Антон Аристархович, леща подпускать. Скажи прямо: боимся, мол, вдруг не получится, и наши головы полетят. Ведь так?

Синюков несколько смешался, отвел глаза.

– Я нашему шефу князю Орлову Алексею Федоровичу, – заявил Горашковский, – доложу всенепременно. По своей линии.

– А я готов что угодно подписать, – сказал Мангазеев. – Вот только выпить бы чего покрепче, Андрей Васильевич. А?

– Да ладно, – махнул рукой Пятницкий, – я и один не побоюсь. Что же касаемо доноса, Антон Аристархович, то, по закону, недонесение о преступных действиях есть соучастие в оных. А выпивку, Александр Михайлович, ищи в буфете. Поди-ка, не впервой.

2

На единственной в Иркутске тумбе, что возвышалась на углу Большой и Тихвинской улиц, среди множества зазывных купеческих объявлений красовалась большая афиша ручной работы: «Апреля 10 числа сего, 1848, года состоится открытие Иркутского Дворянского Собрания и благотворительный вечеръ въ пользу Сиропитательного Дома имени Медведниковой. Въ программе: 1. Концертъ французской виолончелистки Элизы Христиани. 2. Танцы подъ военный духовой оркестръ. 3. Весь вечеръ – благотворительный базаръ. Билеты продаются въ фойэ».

«Наконец-то повезло, – подумал Анри, вдосталь налюбовавшись красочным произведением графического искусства, – сюда ты обязательно явишься, а там я найду способ дать о себе знать». Уже две недели он кружил возле губернаторского дома в надежде встретить Катрин и даже видел ее не однажды, но подойти не мог: всякий раз она была не одна. То с молодыми военными, наверное, адъютантами мужа, то с самим мужем, невысоким подвижным генералом. Его простая темно-зеленая шинель с барашковым воротником и кепи с барашковой же оторочкой почему-то вызвали у Анри столь яростное раздражение, что в первый раз он едва подавил в себе желание подойти и вызвать генерала на дуэль. Удержала его категорическая инструкция виконта де Лавалье «не светиться под своим именем ни при каких обстоятельствах», и в первую очередь – по личным мотивам. «Если вам удастся перетянуть на свою сторону мадам Муравьеву, – говорил виконт, Анри передернуло при последних словах, но он смолчал; виконт коротко глянул на него и продолжил как ни в чем не бывало, – то вы можете через нее выйти на генерала, естественно, под другим именем, чтобы не вызвать ревности и ненужных подозрений. Паспорт соответствующий мы подготовим. Представьтесь, допустим, другом-сослуживцем погибшего Анри Дюбуа. Генерал наверняка, как все русские, сентиментален и ценит воинскую дружбу. Подыграйте на этой струне. Он участник нескольких войн, вы воевали в Алжире – вам есть чем поделиться друг с другом. И я уверен: информации у вас будет море. Донесения будете отправлять в Париж, на имя владельца торгового дома ‘‘Парижский парфюмер’’, представителем которого отправитесь в Россию. На одной стороне листа какая-нибудь торговая белиберда, а на другой – симпатическими чернилами – само донесение. Письма от нас, написанные таким же манером, будете получать на почте в Иркутске – это главный губернский город в Сибири – до востребования».

В том, что он «перетянет» Катрин (мадам Муравьеву, зло усмехнулся Анри, представив, с каким в итоге носом оставит русского генерала) на свою сторону, капитан нисколько не сомневался. Но сейчас, возле афишной тумбы, его вдруг озадачило простое соображение, которое почему-то раньше в голову ему не приходило: а как увозить Катрин во Францию? Тайком же – невозможно! Сибирь – не Европа, где за один день можно пересечь несколько границ и оторваться от любой погони. А погоня – неизбежна, и уйти от нее по единственному на несколько тысяч километров тракту – абсолютно нереально. Это по карте – кстати, очень плохой, искажающей масштабы расстояний, – ему казалось, что совершить побег ничего не стоит. А задачка, выходит, очень даже непростая. Он зябко передернул плечами, вспомнив свой многодневный бесконечный путь по заснеженной равнине и заполненной волками тайге, коварные полыньи на речных переправах, чьи черные пасти прячутся под тонким слоем снега и терпеливо ждут своих жертв.

Вспомнилась и девушка, которую довелось ему спасти из такой полыньи.

…До Иркутска оставалось что-то около шестидесяти верст. По-хорошему, даже не на тройке, а всего лишь на паре лошадей, день пути, если, конечно, метель не разыграется, но время уже было предобеденное, и ямщик сказал Анри, что ночевать, мол, будем в Мегете, а завтра, с утра пораньше, прямиком доскачем до Города. У него так и прозвучал – с большой буквы – главный губернский город, столица Восточной империи, как однажды назвал этот огромный край коммерции советник Никита Федорович Мясников, отец очаровательной Анастасии. Погрузившийся в воспоминания о волшебной ночи на заимке – как ни крути, а Настя в любви была ничуть не хуже Катрин, – Анри не заметил, как задремал под мерное укачивание кибитки, и очнулся от зычного крика ямщика «Тпррруу!» и толчка остановившегося возка.

Дверца кибитки распахнулась, внутрь всунулась, как спросонья показалось Анри, лишь огромная всклокоченная борода, а в ней открылась черная дыра, из которой вылетело оглушительное:

– Беда, барин! Беда-а!!.

Рукой в теплой перчатке Анри вытолкнул бороду наружу и быстро выбрался сам.

Беда разыгрывалась самая настоящая.

Кибитка остановилась перед спуском к замерзшей и засыпанной снегом реке – тракт, как и везде, пересекал ее по льду, – а там, внизу, в стороне от наезженного зимника, в разрастающейся полынье, билась пара лошадей и тонул возок. Рядом с возком барахтались люди. Их крики о помощи разносились над белой пустыней. Лошади цеплялись копытами за края полыньи, обламывали лед, и казалось, черная, исходящая паром, жадная пасть раскрывается шире и шире.

Анри, на ходу сбрасывая шубу, метнулся к своей кибитке, ухватил с сиденья трость и чуть ли не кубарем скатился с берега на лед. Ямщик поспешал за ним, бухая по укатанному снегу огромными обшитыми кожей пимами.

Бедовая полынья была от зимника метрах в пяти-шести. У Анри мелькнула было мысль: а за каким чертом злосчастный возок покинул надежную, специально укрепленную нарощенным льдом, дорогу? – но мелькнула и отлетела за ненужностью: надо было не размышлять, а действовать. Пока он подбирался к полынье – опасался, как бы самому не провалиться, – ее черная пасть сожрала и кибитку, и лошадей, и двух ездоков, оставалась последняя жертва, которую течение утаскивало под лед, а она цеплялась руками за край и отчаянно пыталась вырвать себя из заглатывающей пучины. Она – а это была именно она, женщина, – уже не кричала, не молила о помощи; вырвавшись, наконец, из засоса, она уперлась локтями в лед и молча следила за действиями Анри, произнеся ему навстречу всего два слова: