– Faites attention! [33]

Анри не обратил внимания, что сказано это было по-французски – просто воспринял как предостережение: он в этот момент полз к полынье по-пластунски, напряженно вслушиваясь, не раздастся ли подозрительный треск, предупреждающий о смертельной опасности. Ямщик остался на дороге и бестолково топтался, не зная что предпринять. Потом спохватился, что кибитка может понадобиться именно тут, и грузно побежал обратно к лошадям.

Анри подполз на расстояние, позволяющее подать трость, протянул ее набалдашником вперед и только теперь взглянул в глаза молодой женщины; что она молода, он успел заметить, перед тем как упал на колени, а затем на живот. Молода и весьма миловидна. Пока полз, почему-то страшился встречаться с ней глазами: наверное, опасался – вдруг не успеет, и ее последний взгляд останется пожизненным укором его совести. Но взглянул и не увидел ничего похожего на укор или хотя бы страх и ужас перед смертью – ее глаза горели злой решимостью: выдержу, выберусь, не сдамся…

Слава богу, успел! И вытащил, и вернулся с ней в Китой, из которого уехал пару часов назад, – ближе селения не было. Он раздел ее в кибитке донага, растер, потратив полфляжки коньяку – аромат распустился такой густой, что они оба закашлялись, – и завернул в свою шубу. К слову сказать, с большим сожалением, потому что мадемуазель была замечательно сложена и выглядела весьма соблазнительно. Однако, вздохнул он про себя, рыцарь должен оставаться рыцарем по отношению к спасенной прекрасной даме, даже если эта дама – не его. Тем более что прогревание, как вскоре выяснилось, не помогло: кашель у девушки не прекращался, она не могла связать и двух слов в попытках ответить на вопросы спасителя. Ее сотрясал озноб, зубы стучали, и перед самым Китоем она потеряла сознание, так что Анри на постоялом дворе принес ее в комнату на руках.

Гостиница была на «иркутском» краю села, а он перед тем ночевал на «московском», но это не имело значения. Над спасенной захлопотали жена хозяина и служанка. На нее надели чистую длинную рубашку, укутали пуховым одеялом; вызвали лекаря, который прослушал бесчувственное тело и объявил, что застужены все внутренности, и назначил лечение – смазать грудь медом, к ногам приложить горчичники, хорошенько укутать, а когда больная придет в себя, несколько раз пропарить в бане кедровым или можжевеловым веником и поить чаем с малиной. Остальное, мол, зависит от жизненной силы девицы: хватит ее, чтобы одолеть горячку, – выживет, нет – значит Господу так угодно, ему молодые тоже нужны.

Анри сначала хотел дождаться выздоровления соотечественницы – он уже понял, что спас француженку, – но после визита лекаря решил, что история получится долгая, оставил хозяину постоялого двора деньги на содержание и лечение девушки и умчался в Иркутск.

И вот теперь он стоял перед афишей, почти уверенный, что «французская виолончелистка Элиза Христиани» и есть та самая злосчастная путешественница.

Возле него остановилась парочка. Мужчина – это был офицер – вслух прочитал текст, выделив интонацией часть, касающуюся концерта, поцеловал руку спутнице и сказал:

– Вот видите, все налаживается. На вечере у Волконских вы играли не хуже, чем в Самаре, а на этом концерте будет еще лучше: и публики больше, и с аккомпанементом нет проблем.

– О да, – откликнулась женщина с явным французским акцентом. – Мари есть аккомпаниатор exellent. Замьечательно!

Это она, Элиза, подумал Анри, виолончелистка. Как это говорил Вогул: на ловца и зверь торопится? Он внимательнее посмотрел на молодую женщину – точно, она! спасенная! – и приподнял головной убор, слегка раздражаясь, что это не цилиндр, а нелепая меховая шапка.

Офицер в ответ приложил два пальца к козырьку отороченного черной мерлушкой кепи, девушка кивнула, и вдруг глаза ее расширились, а румяное от мороза лицо покраснело еще больше.

– Это… это вы?! – воскликнула она по-русски. И, чуть вглядевшись, добавила: – C’est vous? [34]

Офицер с беспокойным любопытством оглядел незнакомца.

– Да, мадемуазель, это я, – с легкой улыбкой подтвердил Анри по-русски.

– Ванья, это мой спаситель. Я говорильа… – обернулась девушка к спутнику.

Офицер щелкнул каблуками сапог и снова приложил два пальца к козырьку:

– Поручик Вагранов, к вашим услугам.

– Андре Легран, негоциант, – слегка поклонился Анри.

– Вы отлично говорите по-русски. Позвольте выразить вам глубокую признательность за спасение мадемуазель Христиани, – поручик, сняв перчатку, протянул руку, Анри с чувством пожал ее. Он был чрезвычайно доволен случайной встречей: она значительно облегчала его дальнейшие действия.

3

«…Уже явились в Иркутской губернии небывалые случаи – неповиновение и неуважительность к начальству от черни, и во всем этом главную роль разыгрывают ссыльные, ибо им одним дозволено все говорить и писать; служащие же чиновники и граждане поставлены в самое унизительное положение – им веры нет…» – Андрей Васильевич отложил перо и задумался.

Видит Бог, не хотелось ему писать – с души воротило. Ведь, как ни крути, выходил – донос. А строчить кляузы, тем более – доносы, несмотря на их поощрение законом, он в глубине души считал делом премерзейшим, недостойным дворянина и государственного человека. Это – удел всяких там ничтожностей типа Акакия Акакиевича. Пятницкий любил почитывать Николая Васильевича и считал, что о чиновниках лучше него не написал никто. Однако в своем случае он не видел иного пути восстановить бессовестным образом попранную справедливость. Девять лет беспорочной службы на высоком посту губернского начальника и на тебе – пинком под зад! «Извольте написать прошение об отставке». Хрена тебе лысого, а не прошение! Не ты ставил, не тебе убирать. Мальчишка! Молокосос! Подумаешь, орденами и медалями увешался – как елка новогодняя игрушками. Знаем-знаем, как их в армии зарабатывают. Где-нибудь в штабах потерся – вот и выслужил…

Андрей Васильевич злобствовал – не мог остановиться, хоть и понимал, что накручивает себя, потому как доподлинно знал, что новый генерал-губернатор – не паркетный шаркун (при штабе за десяток лет столько наград не выкланяешь и не вылижешь), что раненая рука его – не театральная бутафория, но уж больно было обидно. Ведь и он свой хлеб понапрасну не ел, поелику возможно блюл интересы государя-императора и Отечества. И без наград не оставался. Не таких, конечно, и не столько, но все же… Все же!

Нет, ну что за администратор, а? Не узнал человека, не проверил в деле, да просто хотя бы высказал претензии в лицо и ответ выслушал… Пусть и не ладил Андрей Васильевич со столоначальником Тюменцевым, но тысячекратно прав Николай Егорович, что не подстелился под грозного генерала, отпор ему дал. А вот он, Андрей Васильевич, выходит, сплоховал, зато теперь не только за себя, а за всех обиженных отыграется.