– Поверьте, Александр Викторович, мне искренне жаль остужать его мечты, но Муравьеву действительно сейчас не до театра. Он сказал, что, как только сойдет снег, отправится обследовать Забайкалье. И вообще, намерен весь край увидеть собственными глазами, даже Камчатку.

– Ну-ну, – язвительно усмехнулся Трубецкой, – известно, какой путь устлан благими намерениями.

– Напрасно вы так, Сергей Петрович, – мягко сказал Муханов. – Понятно, русскому человеку непривычно видеть на столь высоком посту приличного чиновника, но надо радоваться тому, что подобное случилось. Мы с Поджио и другими нашими товарищами, живя вдали от Иркутска, уже испытали на себе результат его благих намерений: нам теперь не надо испрашивать у жандармов разрешения на любое передвижение.

– Так-то оно так, это и меня коснулось, – вздохнул Трубецкой. – Только вам, Петр Александрович, как историку и литератору лучше иных известно, сколь быстро заканчиваются на Руси подобные радости.

– Жизнь, вообще, быстротечна, – философски заметил Поджио. – Тем более надо ценить и недолгие радости – в этом я совершенно согласен с Петром Александровичем. И у меня от беседы с генерал-губернатором после домашнего концерта, того, что был у вас, Сергей Григорьевич, осталось впечатление незаурядности, а главное – искренности, этого человека. Проскальзывают, правда, нотки непогрешимости и даже самодурства, но кто из наших начальников в этом не грешен? Вон и Пестель Павел Иванович, мир его праху, – Поджио мелко перекрестился, – был не ангел во плоти.

– Да уж, – желчно усмехнулся Трубецкой, – мягко сказано. Но не будем загадывать про нашего генерала. Как говорится, поживем – увидим.

Мишель и Леночка Волконские и старшая дочь Трубецких Александра, ровесница Миши, не прислушивались к разговорам взрослых, а вернее, попросту ничего не слышали. Они, можно сказать, впервые вышли «в свет» и потому откровенно глазели на фланирующую по фойе публику, которая, естественно, и сама не обделяла вниманием «государственных преступников» и их семьи. Все в Иркутске знали, что дома декабристов открыты для доброжелателей, многие под тем или иным предлогом заглядывали к ним «на огонек» и с удовольствием обсуждали животрепещущие вопросы, но то были частные и весьма нерегулярные встречи. Визит генерал-губернатора к Волконским и последовавший затем домашний концерт французской виолончелистки, собравший полный зал гостей, вызвал нешуточный ажиотаж в местном обществе, что в немалой степени должно было поспособствовать успеху публичного концерта. Особую интригу культурному событию придавал тот факт, что и в домашнем концерте, и в предстоящем публичном роль концертмейстера исполняла Мария Николаевна Волконская. В домашнем она выступила и с сольными фортепьянными номерами и показала весьма недурное умение музицировать.

Сейчас они с Екатериной Ивановной Трубецкой отстранились от мужского кружка, не вмешиваясь в их разговор, и переговаривались вполголоса, исподволь разглядывая собравшееся общество.

– Представляю, как сейчас волнуется эта девочка, – сказала Мария Николаевна. – Пора начинать, а Муравьевых еще нет.

– А вы сами, Мари, не волнуетесь? – улыбнулась Екатерина Ивановна, и ее австрийское некогда изящно-узкое, а с возрастом расплывшееся лицо осветилось этой открытой улыбкой.

– Нисколько, – отмахнулась Мария Николаевна. – Вы могли заметить, что я уже далеко не та боящаяся каждого куста ворона, которую вы встретили здесь двадцать лет назад.

Трубецкая кивнула, подтверждая, и озабоченно оглянулась вокруг:

– Лиза и Зина говорили мне, что будут на концерте, но я что-то их не вижу.

Средние Трубецкие – Елизавета и Зинаида – по высочайшему разрешению уже три года воспитывались в Девичьем институте, открывшемся в Иркутске стараниями бывшего генерал-губернатора Руперта, и домой наведывались только на праздники.

– Да вон же они, – показала Мария Николаевна в дальний угол, где под присмотром строгой надзирательницы смеялись и перешептывались разновозрастные девочки – небольшая группа, в которой выделялась высоким ростом – в отца пошла – четырнадцатилетняя хорошенькая Лиза.

– И верно, – обрадовалась Трубецкая. – А мне – не по глазам, как говорит моя горничная… – Она вдруг замолчала на полуслове, и серые глаза ее удивленно округлились.

Мария Николаевна проследила ее взгляд и увидела темнокудрого молодого красавца во фраке, из-под которого выглядывал серый жилет; небрежно повязанный красный бант галстука с белой рубашкой под ним и серые панталоны завершали цветовую гармонию костюма. Незнакомец стоял возле одной из колонн, поддерживающих антресоль для оркестра, и Волконской показалось, что он скрывается в ее тени, что при небольшом количестве свечей в единственной люстре, свисавшей с потолка, было не столь уж трудно. Он словно стеснялся своего явно европейского лоска и боялся привлечь излишнее внимание, которое конечно же было бы ему уделено, если бы собравшиеся в фойе люди, точнее, подавляющее большинство из них, не были напряжены ожиданием появления генерал-губернатора, который, как сообщил кто-то, только что прибыл и изволит раздеваться в кабинете для важных гостей.

– Кто это может быть? – скорее, себя, чем Трубецкую, спросила Мария Николаевна, но та откликнулась:

– Вот уж точно – не местный, не провинциальный. И даже не российский – при всей показной скромности нет в нем приниженности, держится просто независимо…

Екатерина Ивановна не успела закончить – в фойе началось шевеление, волнение «генерал… генерал… генерал…» прокатилось шелестом из конца в конец, все отхлынули от входных дверей, которые распахнулись будто сами собой, и в проеме показался Муравьев под руку с супругой. Они шли медленно, раскланиваясь в ответ на поклоны публики, а за ними на некотором расстоянии плотной группой двигались ближайшие сподвижники и адъютанты, среди которых многие уже знали Василия Муравьева, Корсакова, Вагранова, Струве и Стадлера.

– Мне пора за кулисы, – шепнула Мария Николаевна мужу и, кивнув остальным, направилась к двери под оркестровой антресолью. Мимоходом скользнула взглядом по замеченному ранее незнакомцу, отметив, что он так и не вышел из тени колонны, хотя смотрел на Муравьевых во все глаза, и в этом взгляде явственно читались в странном смешении восторг и ярость.

2

Анри действительно смотрел на супружескую пару Муравьевых с восторгом и яростью – только восторг был вызван расцветшей красотой Катрин, а ярость – мужской ничтожностью (так он считал с полным убеждением) генерала.

Когда Анри осенью 1844 года уезжал к месту службы в Алжир, Катрин была еще девушкой-подростком со свойственной этому состоянию угловатостью…

За четыре года Катрин превратилась в ослепительную женщину, один вид которой воспламенил желанием начавшее уже остывать сердце Анри, и это пламя мгновенно выжгло все его прежние привязанности и увлечения. Даже Настенька Мясникова, о которой он последние недели думал часто и всерьез, растаяла, как снежная девочка из какой-то сказки.

А тут еще этот генерал!