– Что, опять не тот? – спросил его подошедший товарищ.

– Не тот, – мотнул головой черноусый. – Ты кто? – спросил он «медведя».

«Медведь» перво-наперво огляделся, видимо, оценил расклад сил и неторопливо ответил:

– Гаврила Федорович Машаров, слыхал о таком?

– Доводилось, – кивнул черноусый. – А чевой-то тебя сюда из твоего округа занесло? Никак в Иркутск поспешаешь?

– В Иркутск. Можа, новый генерал-губернатор с промышленным народом замыслит встренуться…

– Значит, он уже проехал? Как же я просчитался! – расстроился черноусый.

– А ты, что ль, на генерала охотишься? – с любопытством спросил Гаврила. Черноусый не ответил. – Да я не выдам, ты не сумлевайся…

– А чего мне сомневаться? – усмехнулся черноусый. – Шлепну тебя и вся недолга…

– А чего меня шлепать? Мы с тобой по одной половичке ходим. У меня к генералу свой счетец – ой, какой! Тебе и грабить меня ни к чему – я те денег и сам дам, сколь понадобится на это святое дело. И людишки у меня по всей Сибири имеются. Назовешься – и помочь любую окажут, я им всем наказ дам. Ну, по рукам, чё ли? Как будешь называться? Заметь, я не спрашиваю, как твое имя, а – как назовешься.

– Назовусь Вогулом. – Ударили по рукам. – Но смотри, промышленник, ежели что не так, – под землей достану.

– К тебе это так же относится, – хохотнул Гаврила. – У меня братовья есть – Федька и Виссарион, они за меня кому хошь яйца оторвут.

– Добро! – засмеялся Вогул. – А теперь расскажи, как твоих людишек находить и чем они помочь могут.

– Ну, для начала пущай твои… подельники моих повязанных ослобонят, – сказал Гаврила. – А то ить, бедолаги, поди-ка, уже ознобились.

Вогул кивнул помощнику на связанных охранников, и тот занялся приведением их в порядок. А сами новые «соратники» отошли в сторонку и обговорили все возможные для предстоящей охоты случаи. Ну, конечно, не все – на то они и случаи, чтобы возникать неожиданно, однако самое важное постарались учесть.

1

Князь Сергей Григорьевич Волконский, вернее, бывший князь, поскольку был лишен дворянства еще в июле 1826 года, следовательно, без малого двадцать два года назад, стоя перед зеркалом в прихожей, занимался совершенно не княжеским делом, а именно – подстригал свою окладистую седую бороду, когда в дверь внезапно позвонили. Волконские в этот утренний час никого к себе не ждали – не потому, что для визитов время было слишком раннее, а потому, что к ним с визитами вообще редко захаживали. Только из своих, декабристов, – кто по разрешению жандармского полковника Горашковского приедет в Иркутск на лечение или еще по какой неотложной надобности. Первым делом, конечно, Сергей Петрович Трубецкой, которому уже три года как высочайше дозволено регулярно навещать свое многочисленное семейство. Но Сергей Петрович то и дело нарушает предписание жандармского управления: куда как чаще, чем раз в месяц, бывает в домике на Арсенальной, где обретается Екатерина Ивановна с детьми. Рискует – вне всякого сомнения: во власти Горашковского вообще запретить свидания на неопределенный срок, – однако любовь, она жандармам не подчиняется. А Сергей Петрович любит свою ненаглядную Катеньку, как двадцатилетний: Сонечке, вон, четыре годика, отцу ее все пятьдесят восемь, матушке почти пятьдесят, а, того гляди, еще кого-нибудь сообразят.

Из Усть-Куды, что на берегу Ангары, верст десять от Урика, где после отъезда Волконских остался Панов Николай Алексеевич, все чаще наведывается в Иркутск Петр Александрович Муханов; оттуда же наезжает Александр Викторович Поджио. Вернее, наезжал, вместе с братом Иосифом, да случилась беда: приехали братья к Волконским на Рождество Христово в этом году, а Иосиф хлебнул водки не в то горло и помер. Александр похоронил брата на Иерусалимском, главном городском кладбище и больше в Иркутске не появлялся. То ли горюет, то ли обиделся на что-то.

А из местного общества почти никто к Волконским не заглядывал: опасались обвинения в связях с государственным преступником, хоть и отбывшим каторгу на рудничных работах в Благодатном да на Петровском Заводе, что за Нерчинском, но находящимся на бессрочном поселении. Мария Николаевна, страстно любившая книги, музыку, интересных людей и за двадцать лет не остывшая в своей страсти, тихо страдала от вынужденного однообразия ссыльной жизни, занималась детьми и много времени проводила за своим фортепьяно или роялем – музицировала, пела романсы и учила музыке сына и дочку.

Но сейчас время для музыкальных занятий было слишком раннее. Дети не шумели: Миша убежал в гимназию, а тринадцатилетняя Лена рукодельничала в своей комнате. Мария Николаевна на кухне распоряжалась завтраком – оттуда доносился ее негромкий разговор со стряпухой Груней, – поэтому колокольчики в тишине дома прозвучали столь резко и неожиданно, что рука Сергея Григорьевича дрогнула, и ножницы выхватили лишний клок волос. Получилось очень заметно и некрасиво. Нельзя же в таком виде встречать посетителя, кто бы он ни был, а удобное для цирюльных дел зеркало было только тут, в прихожей.

Колокольчики над дверью снова дернулись, издав звонкую полугамму «до-ре-ми». Сергей Григорьевич выругался и пошел по лестнице наверх, где были жилые покои, крикнув через перила в глубину первого этажа:

– Эй, Афанасий, оглох, что ли? Звонят!

Не оглядываясь, но слыша, как в прихожую выбежал молодой парень Афоня, нанятый в услужение еще в Урике, и не дожидаясь, пока он откроет нежданному посетителю дверь, Волконский ушел в спальню, где тоже было зеркало, но – стояло оно на туалетном столике жены, что при высоком росте Сергея Григорьевича было крайне неудобно.

Докладывать ему о посетителе не стали, видимо, кто-то заявился к жене, и он, неловко пригибаясь, все же исправил допущенное в бороде безобразие, укоротив ее не меньше, чем на полвершка.

Он не слышал, как в спальню вошла Мария Николаевна, и увидел ее отражение в зеркале – выражение ее лица было такое изумленно-напряженное, что он испуганно выпрямился и повернулся:

– Что случилось, Машенька? Что-то с Мишей?

Она отрицательно мотнула головой и потыкала пальцем вниз и назад:

– Сережа, там… там…

– Что – там?! – довольно резко спросил муж.

Мария Николаевна сглотнула и сипло сказала:

– Посыльный приходил от генерал-губернатора…

– И – что? Нас опять разлучают? Новая метла…

Она снова отрицательно качнула головой и откашлялась, вернув нормальный голос:

– Муравьев с супругой нанесут нам визит, Сережа. В два часа пополудни.

Сердце Сергея Григорьевича екнуло и застучало так часто-часто, что он невольно приложил руку к груди, словно пытаясь его придержать.

– Что это, Маша? – прошептал он. – Неужели пришел конец всем нашим мучениям?

Она положила свою руку поверх той, что прижималась к сердцу, заглянула снизу вверх в его утонувшие под густыми бровями серые глаза, в которых боязливо просверкивала слабая надежда: